Оригинальное название статьи «Вайнахо-аланские взаимоотношения в этнической истории горной Ингушетии» (журнал «Советская этнография», 1979, №2, с. 30 – 39.). Автор: В.Б. Виноградов.
Вопросы этнической истории Ингушетии, в том числе и вайнахо-аланские контакты, уже около 100 лет интересуют ученых [1]. Накопленный опыт показывает, что наиболее эффективна этнографическая методика исследования данной проблемы. В отличие от сугубо археологических работ, безоговорочно декларирующих автохтонность населения [2], комплексный подход к разнообразным источникам, отражающим очень сложный этногенетический путь ингушей как органической части всего вайнахского (чечено-ингушского) этноса дает возможность обрисовать истинную историческую ситуацию в горной Ингушетии [3]. Одной из существенных сторон этногенеза ингушей являются и взаимные вайнахо-аланские связи, активно функционировавшие без малого 1500 лет (I – XIII вв.) и далеко еще не осмысленные на современном уровне науки. В предлагаемой статье автор стремится обобщить и исследовать все доступные материалы, проливающие свет на роль ираноязычных алан в этнической истории горной Ингушетии (Джераховское ущелье и верховья р. Ассы).
Первые упоминания алан в античных письменных источниках датируются серединой I в. И уже в 72 г. аланы совершили грандиозный набег на Закавказье; они двигались по пути, где ныне проложена Военно-Грузинская дорога. Закавказские историки (М. Хоренаци, Л. Мровели) отметили, что наряду с самими аланами (овсами) в походе активно участвовали горцы Кавказа, в том числе и «дурдзуки», т.е. вайнахи горных районов, граничащих с Грузией в верховьях рек Ассы и Аргуна. Во II в. аланы, по свидетельствам древних авторов, окончательно закрепляются в плоскостных районах бассейна Терека, создают здесь сильный союз племен и устанавливают контроль над Дарьяльским проходом. Вплоть до конца IV в. они отсюда энергично вмешиваются в закавказские дела и, как правило, в перечне их союзников упоминаются или подразумеваются горцы-вайнахи [4]. Учитывая излюбленный маршрут преодоления аланами Кавказского хребта — вверх по Тереку и через Крестовый перевал — логично считать, что постоянным партнером их было прежде всего вайнахское население прилегающих районов, т.е. ущелья р. Армхи (Джераховского) и далее к востоку — горной Ассинекой котловины (Галгачие).
В эпоху средневековья (V – середина XIII в.) эта тенденция углубляется. Разнохарактерные письменные источники убеждают в безусловно господствующей роли алан (овсов) в северной округе горного прохода, которому они дали свое имя (Дарьял — Дар-иль-Алан — «Ворота алан») [5]. Здесь аланы и вайнахи, обитавшие к востоку от Дарьяла и известные под именами «дурдзуков» и «глигвов» [6], входили в тесное соприкосновение с Грузией, распространившей в IX – начале XIII в. свою политическую власть и культурное влияние на горную Ингушетию, что отражено в многочисленных письменных свидетельствах (арабских, но главным образом грузинских), эпиграфических и рукописных памятниках, связанных с архитектурно-археологическими объектами в первоначальном районе обитания галгаев — Галгачие [7]. Активная политика Грузии привела в начале XI в. к резкому обострению ранее традиционно дружественных и часто союзнических отношений с аланами, их раннефеодальным государством. Когда царь Кахетии Квирикэ III (1010 – 1029 гг.) назначил своих правителей к соседним горским народам высокогорного Кавказа, против него двинулся «царь овсов Урдур». Он через Дурдзукию и «страну глигвов» (а это именно горная Ассинская котловина) перевалил через Кавказ и опустошил Кахетию. Но вскоре Урдур потерпел поражение и был убит. Грузия вернулась к планомерному освоению «Дурдзукети», включив ее в одно из своих эриставств. И хотя впоследствии (при Баграте IV, Давиде II Возобновителе, Тамар) отношения грузин с аланами нормализуются, горные вайнахи теперь становятся уже постоянными партнерами Грузии, а не алан, что свидетельствует о создании новой ситуации в округе Дарьяла, когда горная Ингушетия перестает быть зависимой от Аланского государства.
Такова канва исторических событий и тенденций, улавливаемая в скупом контексте письменных свидетельств. Как соотносится она с данными других источников и чем они дополняют ее?
Сведения о могильниках и поселениях I тысячелетия н.э. в горной Ингушетии довольно бедны и недостаточно исследованы, но на их основании все же можно сделать некоторые выводы. Прежде всего археологи единодушно констатируют общую слабую населенность высокогорной зоны северных склонов Кавказа, примыкающих с востока к, Дарьялу. Поселения домонгольской эпохи здесь не известны: они либо не сохранились, либо не выявлены [8]. Погребальные же памятники немногочисленны [9]. При этом, насколько можно судить, в горной Ассинской котловине — историческом центре и колыбели ингушского народа, месте обитания средневековых галгаев-глигвов — во второй половине I тысячелетия число горских по характеру обряда и ритуала могильников (подземных и полуподземных коллективных склепов, каменных ящиков) нарастает, в то время как в Джераховском ущелье они крайне редки. Создается впечатление, что в долине Армхи вообще отсутствовал сколько-нибудь значительный пласт вайнахского населения вплоть до конца X в. Причины этого далеко не ясны, но, вероятно, немаловажную роль играет сам характер местности — открытой и легкодоступной со стороны Дарьяла торной раннесредневековой военной дороги. С другой стороны, именно в Джераховском ущелье найдено несколько катакомбных могильников с выразительным инвентарем, которые уверенно сопоставляются с аланами. Таковые сегодня открыты и исследованы у селений Фуртоуг, Гоуст, Бейни, Ольгита, Шуан. Они датируются в пределах VIII – X вв. и дают право утверждать, что аланы осваивали нижнюю половину долины Армхи (возможно, в пору и после пагубных для алан походов арабов) и постоянно пребывали тут в указанное время [10].
Положение существенно изменилось в X – XII вв. Вайнахские погребальные древности в верховьях Ассы становятся массовыми, группируясь прежде всего вокруг крупнейших галгаевских аулов Хамхи, Эгикал и Таргим. Они свидетельствуют о продолжении исконных похоронных традиций, а также явном влиянии черт христианской обрядности [11]. Судя по археологическим материалам, с конца X – начала XI в. происходит отток алан и резко возрастает число вайнахов в Джераховском ущелье, что проявилось прежде всего в исчезновении катакомб и возникновении значительного числа обширных могильников в виде каменных ящиков (Лежги, Еголкас, Могогоали, Мецхал, Фуртоуг, Памет, Шуан). Связанный с этими могильниками погребальный обряд и характер сопутствующего покойникам инвентаря демонстрируют очевидную связь с раннехристианскими канонами захоронений в горах Кавказа [12]. Обилие подобных могильников, попутное оживление склеповой традиции в долине Армхи знаменуют решительную перемену в этническом составе населения. В специальных работах безоговорочно признается ассимиляция вайнахами алан, оставшихся в Джераховском ущелье после X в., причем процесс этот, как представляется, не был обременен отношениями антагонизма. Е.И. Крупнов верно заметил: «Самый факт использования уже ингушскими обществами древних аланских кладбищ для своих захоронений в более позднюю пору говорит о какой-то преемственной связи между ними» [13] и подтвердил свою мысль ярким примером — огромным могильником Мохде близ селения Шуан.
Но нельзя сбрасывать со счетов и конфессиональный момент. К концу X – началу XI в. христианизация затронула не только горных ингушей, но и восточных алан, причем тем сильнее, чем ближе они жили к областям, откуда распространялось христианское влияние [14]. Джераховское ущелье относилось к таким регионам, и стандартизация здесь погребального обряда алан и галгаев не выглядит противоестественной; он сформировался в соответствии с горскими нормами оформления раннехристианских могил.
Идентичная картина наблюдается и в нижней части Ассинского ущелья — на северных границах горной Ингушетии, где древности у селений Алкун, Верхний Даттых и др. свидетельствуют об аналогичном процессе вайнахо-аланского слияния.
В свете данных археологии раннесредневековый контингент жителей Джераховского ущелья выглядит, таким образом, как «смешанное вайнахское и аланское население» (Е.И. Крупнов) с преобладанием до X в. аланского и в XI–XII в. галгаевского этнокультурного компонента.
С этим выводом согласуются этногенетические предания ингушей и фольклорные сюжеты, связанные с конкретными памятниками материальной культуры (поселениями, могильниками, святилищами и пр.). Они фиксируются уже более 100 лет. Часть их стала предметом вдумчивого анализа (Ч. Ахриев, В.И. Долбежев, Л.П. Семенов, В.П. Христианович и др.). Особенно много занимались этногенетическими преданиями Е.И. Крупнов [15] и В.П. Кобычев [16], причем последний записал много новых оригинальных сюжетов, сохранившихся в памяти ингушей.
Фольклорные произведения, в которых можно проследить древние ингуше-осетинские (аланские) контакты, касаются преимущественно Джераховского ущелья. Эти произведения позволяют сделать вывод, что массовое освоение выходцами с востока (из Галгачие) долины Армхи происходило около 1000 – 600 лет тому наз.ад (В.П. Христианович полагал, что 1000 –800 лет, более осторожный Е.И. Крупнов — что 800 – 600 лет), т.е. примерно в рамках X–XIII вв. О причинах появления тут галгаев говорится скупо, но в числе главных называются безземелье («Эта страна стала для нас тесной. Людям негде жить, а скоту пастись» вот рефрен многих легенд), социальное притеснение галгайских верхов в горной Ассинской котловине (например, предание о возникновении селения Хули) [17] и личная инициатива тех, кто искал места под солнцем вне тесных границ исконного вайнахского «домена» в горном междуречье Ассы и Аргуна (предания о братьях Эгише и Галгае, о Дударове и пр.). Весьма знаменательно, что в разнотипных фольклорных сюжетах достаточно ясно говорится о том, что до расселения вдоль Армхи галгаев здесь обитали «осетины» (аланы) или «джелты», что, вероятно, одно и то же [18]. С ними связываются некоторые конкретные памятники (в том числе и «пещерные», т.е. катакомбные могильники). Как явствует из преданий, «осетины», «осетинское племя» были вытеснены из Джераховского ущелья за Терек, но также очевидно и то, что эмиграция захватила не всех алан. Герой предания об основании селения Хули (первого в долине Армхи), беглец из Эгикала галгай Хаза, принимает в свой поселок «осетинскую» (аланскую) семью Чахка. В селении Фуртоуг первопоселенцы ингуши нашли «пещерный» (катакомбный) могильник «джелтов», в котором по рассказам фуртоугцев рубежа XIX – XX вв. были погребены осетины — предки тех, кто впоследствии жил в Санибе и не порвал связей с Джерахом. Ценную запись нового предания опубликовал М.X. Ошаев: «В ингушскую страну пришли предки осетин и стали мирно там жить. Они перемешались и слились с ингушами. Один ингуш, происходивший из осетин, пошел искать коров. В поисках их он дошел до местности Эль-Пхьа (горная Чечня. — В. В.) к решил здесь остановиться…» . Информатор М.X. Ошаева — потомок этого переселенца, называл себя «махло», в чем легко усматривается искаженное осетинское наименование ингушей Джераховского ущелья — «Маккхалон» [19].
Интересна и сложна фольклорная оценка героя вайнахской нартиады Сеска Солсы. Но если согласовать всю имеющуюся информацию о нем, то достаточно убедительной станет гипотеза, согласно которой корни этого образа уходят в аланскую среду [20]. Однако у вайнахов, причем более всего у горных ингушей, происходит существенная переоценка этого первоначально враждебного и отрицательного героя. В местных сказаниях наблюдается своеобразная двойственность его изображения: оставаясь типичным представителем «воинственных степняков» (У.Б. Далгат), «дыханием бескрайних степей древней Скифии и Алании» (В.И. Абаев), Сеска Солса «максимально приближается в вайнахском эпосе к жизни, быту, нравам и обычаям вайнахских племен» [21].
Он органичное звено многих фольклорных коллизий, происходящих в горной Ингушетии. И хотя народ, безусловно, предпочитает местных героев, нарт Сеска Солса идеализируется. «Сеска Солса… у ингушей считается святым» [22]. И действительно, ему посвящено одно из святилищ Джераховского ущелья, а всевозможные «материальные следы» его эпической деятельности в этих местах окружены ореолом почитания [23]. Это служит еще одним доводом в пользу реальности глубоких этнокультурных связей между аланами и вайнахами. Только благодаря им мог возникнуть специфический алано-вайнахский эпический образ.
Возможности использования горского фольклора для проникновения в суть отдаленных событий местной истории еще далеко не исчерпаны. Недавно тонкий и весьма продуктивный анализ ингушских сказаний о мудреце Маго — представителе все того же «ираноязычного культурного мира», что и нарты — предпринял В.П. Кобычев. Он сделал вывод, что эпицентр экспансии Маго и его потомков в горной Ингушетии находится в Джераховском ущелье, затрагивая лишь частично прилегающие районы верховий Ассы [24].
Другим примером могут служить ингушские предания о Бархой-Канте. Одно из них, записанное в разных вариантах Е.И. Крупновым в 1929 г. и В.П. Кобычевым в 1970 г., в котором обнаружены весьма знаменательные разночтения, побудило обратиться ко всем доступным легендам и вариантам этого цикла (их 7), обнародованным с 1875 г. [25]. В результате выявилось, что самые ранние записи сюжета умалчивают о грузинской якобы принадлежности фольклорного партнера Бархой-Канта и его жены. Напротив, некий «христианский царь», «знатный иноземец» по имени Ерд, объявившийся на короткий срок в горной Ассинской котловине, этнически не идентифицирован. Однако стабильно подчеркивается, что Ерд и его дружина «пришельцы с севера», что возвращается Ерд (или после его убийства — дружина) «в Тарскую долину» (равнина, примыкающая с севера к Дарьяльскому проходу), где и была «страна Ерда». Хронологическое определение разыгравшихся событий облегчается, во-первых, тем, что весь цикл устойчиво связан с пребыванием галгаев лишь в верховьях Ассы; во-вторых, указанием на то, что там, в Галгачие, уже имелась «небольшая церковь», никак не связанная с деятельностью «христианского царя» Ерда, т.е. грузинская (Тхаба-Ерда?); в-третьих, наконец, тем, что в средневековье христианскими царями, правившими к северу от горной Ассинской котловины, были только цари Алании (X – середина XIII в.).
В.П. Кобычев отверг «северную версию» появления Ерда в горной Ингушетии, которую констатировал Е.И. Крупнов. Но это мнение противоречит оценке всего цикла [26]. К тому же напрашиваются и еще два сопоставления. Во-первых, личное имя Ерд может иметь ясную аланскую этимологию, ибо в иранских языках «ард» и «ард» обозначает магическую силу, святость, бога, клятву и пр. [27] И еще одно: фольклорные имя и биография пришельца с севера, христианского царя Ерда, во многом совпадают с судьбой исторической личности первой трети XI в., упоминавшейся выше, — «царя овсов Урдура». Разумеется, утверждать что-либо окончательно рискованно, но думается, что эти комментарии к циклу легенд о Бархой-Канте логично замыкают цепь фольклорных ингушских воспоминаний о месте алан в событиях истории (в том числе и этнической) горной Ингушетии, где имеются их весьма явственные следы в долине Армхи и эпизодичные — в верховьях Ассы.
Коснувшись возможной этимологии имени Ерд, мы вплотную подошли к еще одному специфическому и малоисследованному виду источников — культовым памятникам [28]. В их хронологии и интерпретации много неясного [29]. Однако ныне все большие доказательства получает тезис, что часть зданий-святилищ в горной Ингушетии воздвигнута по крайней мере в предмонгольское время [30]. Высказана мысль и о связи святилищ с процессом ингушской колонизации Джераховского ущелья [31]. Сегодня в числе древнейших сохранившихся святилищ горной Ингушетии, синхронных или непосредственно примыкающих по времени строительства к христианским храмам X—XI вв: в Галгачие (Тхаба-Ерда, Алби-Ерда, Таргимский и др.), видятся такие святилища, как Галь-Ерда, Итаз-Ерда, Маги-Ерда, Тумгой-Ерда, Амгали-Ерда, Зодцах-Ерда, Сеска-Солса, «Меккал», Мятцили. Симптоматично, что все они располагаются к западу от Ассы, и сосредоточены в зоне Джераховского ущелья.
Во всех названных культовых постройках сочетаются специфически горские (зачастую трудно поддающиеся генетической оценке) и христианские черты, что, с одной стороны, позволяет трактовать их как «христианско-языческие храмы» (Л.П. Семенов, И.П. Щеблыкин, Е.И. Крупнов и др.), а с другой — продолжать считать их производными от грузинских христианских храмов в высокогорной зоне Кавказа, в том числе (но отнюдь не только!) и в Ингушетии (Г.Г. Гамбашидзе, Н.Н. Бараниченко и др.) [32]. Это, кстати, согласуется и с конфессиональной оценкой соседних им погребальных памятников, произведенной выше.
Но если ход рассуждений и система доводов о смешанном вайнахо-аланском населении Джераховского ущелья верны, то следует ожидать отголосков такого же этнического переплетения и в материалах, связанных со святилищами. И они есть! Можно установить ту или иную связь большинства перечисленных наиболее архаических святилищ западной Ингушетии с алано-осетинским компонентом. Ярче всего (кроме архитектурной близости многих форм и деталей святилищ в Осетии и Ингушетии) [33] эта связь запечатлелась в названиях культовых памятников и в фольклоре, который так или иначе относится к ним.
В.П. Кобычев показал связь цикла сказаний о Маго с кругом ираноязычных представлений, которые в конкретных условиях появления Маго в Джераховском ущелье с северокавказской плоскости (район Татартупа-Джулата) могут ассоциироваться только с аланами. Но именно этот цикл связан с такими святилищами, как Маги-Ерда, Тумгой-Ерда (Тумга — сын Маго). Фольклорная трактовка Сеска Солсы выявляет аланскую подоснову этого образа, подвергшегося сильному видоизменению в ингушской среде. И закономерно определенное почитание Сеска Солсы у ингушей, появление святилища его имени в долине Армхи. Устойчивые ингуше-осетинские параллели давно отмечены применительно к таким культовым сооружениям, как Галь-Ерда, Мятцили и др. (Ч. Ахриев, А. Базоркин, Л.П. Семенов, Б.А. Алборов, В.П. Кобычев, С.Ц. Умаров и др.).
Появляются и новые факты. Так, основа названия вновь открытого святилища Итаз-Ерда близ селения Ольгета имеет прозрачную осетинскую этимологию (итаз — «вдовец») и побуждает вспомнить реально существовавшего в VIII в. аланского царя Итаза и осетинскую фамилию Итазата (Итазовы) [34]. Название местности, давшей имя святилищу «Меккал», имеет явственную связь с алано-осетинским наименованием р. Армхи — Маккал-дон («река коршунов»), и ингушей — «мæхъæлон».
Принципиальное значение в свете этих параллелей приобретает и толкование термина «Ерда», сопутствующего абсолютному большинству архаичных «именных святилищ» (т.е. посвященных конкретному лицу, чаще всего основателю). Выше на примере имени фольклорного «христианского царя» Ерда (вероятно, аланского правителя, именуемого в грузинских источниках «Урдур») показана возможность аланской этимологии этого слова как термина культовой ираноязычной лексики. Отнюдь не противоестественно считать, что оно прижилось именно у вайнахов, смешавшихся с аланами (в том числе и на берегах Армхи, где стало характерной приметой обозначения полухристианских-полуязыческих зданий-святынь).
В горной Ингушетии мне известны 11 пунктов, имеющих в названии такое оформление (Пхомат-Ерда, Итаз-Ерда, Амгали-Ерда, Галь-Ерда, Фяппи-Ерда, Маги-Ерда, Зодцах-Ерда, Тумгой-Ерда, Тамыж-Ерда, Алби-Ерда, Тхаба-Ерда). Из них 7 локализуются в Джераховском ущелье, 2 — на границе ущелья и горной Ассинской котловины (Тумгой-Ерда и Тамыж-Ерда) и только 2 — на берегах Ассы, причем здесь они связаны с чисто христианскими (грузинскими) храмами (Алби-Ерда, Тхаба-Ерда). Топография сама по себе выразительна и станет еще бесспорней, если согласиться с тем, что в двух последних названиях «Ерда» — позднейшее хронологическое наслоение, не связанное с домонгольской эпохой. Это не голословная догадка. Ведь Леонти Мровели в XI в., определяя северные границы Эрети (часть Кахетии), доводил их «до Тке-ба, которую ныне именуют Гулгула» (т. е. Галгай, Глигви — горная Ассинская котловина) [35]. Резонно полагать: Тке-ба — это Тхаба — крупнейший из грузинских храмов в высокогорной зоне Кавказа и самый северный к тому же, расположенный у одноименной реки и одноименного ущелья (Тхаба-Чоч). И именно он в устах компетентного историка раннего средневековья не отмечен вторым термином — «Ерда». Относительно же грузинской церкви XI в., именуемой ингушами Алби-Ерда, следует помнить предположение Л.П. Семенова (разделяемое и Г.Г. Гамбашидзе), что ее изначальное название было «Твирлис-Цминда» [36]. Едва ли будет большой смелостью считать, что термин «Ерда» добавлен к названию этих церквей уже позднее под впечатлением устойчивой традиции, сложившейся в вайнлхо-аланской этнической среде Джераховского ущелья.
К сказанному остается добавить, что лексические ингуше-осетинские параллели и фонетические особенности языка ингушей, порожденные влиянием алано-осетинского языка, уже давно привлекли внимание специалистов и дали немало подтверждений древности и прочности алано-вайнахских связей [37]. Они, разумеется, были наиболее продуктивными не в зонах простого соприкосновения и соседства, а в районах органического переплетения двух языковых традиций как выражения сложного процесса языковой и этнической ассимиляции различных групп населения. Вхождение западной части горной Ингушетии в число этих областей мотивируется дополнительно и все более явно выявляемым пластом ираноязычной топонимики в Джераховском ущелье (его нижней половине) [38]. В этом состоит уникальная особенность данного микрорайона, отличающая его от всех прочих в горной Чечено-Ингушетии — от Дарьяльского прохода до Андийского хребта на границе с Дагестаном [39].
Все изложенное согласуется между собой и позволяет сделать достаточно уверенный вывод о сложности этнического развития населения горной Ингушетии и о заметной роли в нем, в частности, длительных и разнообразных алано-вайнахских связей, которые были особенно активными на территории Джераховского ущелья и в низовьях Ассы, затрагивая, однако, и колыбель галгаев — горную Ассинскую котловину. В нижней части долины Армхи выявляется та среда, которая послужила чутким рецептором для этнических импульсов раннесредневековой эпохи. Вайнахская в своей древней основе, она в I тысячелетии испытала явную аланскую доминанту, развиваясь в русле конкретной истории народов округи Дарьяла. В первой трети XI в. сюда начинается массовая миграция выходцев из горной Ассинской котловины, которая продолжалась все предмонгольское время. Причины этого таятся во внутреннем положении (демографический взрыв и сопутствующее обострение социальных противоречий в среде галгаев) и внешнеполитических факторах (постоянно усиливающийся натиск Грузинского феодального царства и одновременное ослабление Алании). Поводом для открытого проявления назревшей тенденции стала вспышка алано-грузинского соперничества за влияние в верховьях Ассы в первой трети XI в., связанного с именами кахетинского владетеля Квирикэ III и аланского царя Урдура (Ерда?).
Военная победа Грузии и стимулированная ею дальнейшая грузинская политическая и культурно-конфессиональная экспансия объективно стали дополнительным побуждением к оттоку на запад той прослойки галгаев, которая более всего страдала в новых условиях.
Исторически правомерно видеть в ней первоначально сторонников традиционного общинного правопорядка, «слабые» семьи, тяготившиеся формами нарождающегося феодального гнета, представителей мелкого полуязыческого-полухристианского (жреческого в своей изначальной сути) культового люда, весьма дееспособного на первых порах христианизации (еще поверхностной во многом!) местного общества и подверженного остракизму в условиях укрепляющейся и набирающей мощь христианской идеологии и иерархии, и, наконец, силы, стойко ориентировавшиеся на сохранение политико-экономических и культурных связей с аланами. Впоследствии миграция питалась внутренними неурядицами и столкновениями, все растущей земельной теснотой, кровной местью, религиозными распрями и, вероятно, известным государственным регулированием со стороны Грузии, остро заинтересованной в полном подчинении всей высокогорной зоны Кавказа, в безоговорочном включении ее в свои политические планы и границы.
На новом месте — в Джераховском ущелье — галгаевские переселенцы слились с давними соседями и партнерами (аланами) и постепенно ассимилировали их. Этот процесс, вероятно, протекал вплоть до начала установления татаро-монгольского господства на Кавказе, а полностью завершился в X III—XV вв. в связи с новой волной миграций, охватившей Чечено-Ингушетию и приведшей к окончательной победе вайнахского элемента во всей зоне высокогорья и выселению в дальнейшем вайнахов на плоскость [40]. Но и в последующие столетия сохранялись специфически тесные контакты ингушей Джераховского ущелья с осетинами. Важно отметить, что недавно Н.Г. Волковой удалось убедительно охарактеризовать подвижность этнических границ в районе Дарьяла в XVI – первой половине XIX в. и, в частности, обосновать факт вторичной миграции осетин в низовья долины Армхи во второй половине XVIII в. с последующей ассимиляцией ингушами и этой волны ираноязычных поселенцев [41]. Все это лишний раз доказывает сложность этнической истории горной Ингушетии, в которой длительные взаимоотношения вайнахов и алано-осетин сыграли роль, далеко еще до конца не осознанную нами.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. В.Ф. Миллер. Терская область. Археологические экскурсии. — «Материалы по археологии Кавказа». М., 1888; В.И. Долбежев. Могильник Челишкив. — «Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа». Тбилиси, 1892, в. 13, с. 138, 139.
2. М.Б. Мужухоев. Средневековая материальная культура горной Ингушетии. Грозный, 1977.
3. См., например: Л.П. Семенов. Археологические и этнографические разыскания в Ингушетии в 1925 – 1932 гг. Грозный, 1963; А.И. Робакидзе. Жилища и поселения горных ингушей. — «Кавказский этнографический сборник», II. Тбилиси, 1968, с. 41 сл.; Е.И. Крупнов. Средневековая Ингушетия. М., 1971; В.П. Кобычев. Расселение чеченцев и ингушей в свете этногенетических преданий и памятников их материальной культуры. — «Этническая история и фольклор», М., 1977, с. 165 – 184; Л. И. Лавров. Истоцико-этнографические очерки Кавказа. Л., 1978.
4. В.Б. Виноградов. Сарматы Северо-Восточного Кавказа. Грозный, 1963.
5. Ю.С. Гаглойти. Аланы и вопросы этногенеза осетин. Тбилиси, 1967; В.А. Кузнецов. Алания в X – XIII вв. Орджоникидзе, 1971; В.Б. Виноградов. Аланы в Европе. — «Вопросы истории», 1974, № 8, с. 111 – 121.
6. В.Б. Виноградов, К.3. Чокаев. Древние свидетельства о названиях и размещении нахских племен, — «Археолого-этнографический сборник» (далее — АЭС). Грозный, 1966; Н.Г. Волкова. Этнонимы и племенные названия Северного Кавказа. М., 1973 г. «Глигвы» — грузинское, название галгаев.
7. См.: Г.Г. Гамбашидзе. К вопросу о культурно-исторических связях средневековой Грузии с народами Северного Кавказа. — «II Международный симпозиум по грузинскому искусству». Тбилиси, 1977; 3.Ш. Дидебулидзе. Культурные связи народов Грузии и Центрального Кавказа в X – XII вв. Автореф. канд. дис. Тбилиси, 1974 (там же см. библиографию).
8. Большой интерес в этом смысле представляют так называемые циклопические постройки горной Ингушетии (см. В.В. Виноградов, В.И. Марковин. Археологические памятники Чечено-Ингушской АССР. Грозный, 1966, с. 39, 41, 42), которые бездоказательно относят к раннежелезному веку (В.И. Козенкова. Кобанская культура. Восточный вариант. М., 1977), тогда как аналогичные памятники в пограничных районах Ингушетии и Чечни датируются IX – XII вв. (С.Ц. Умаров. Средневековая материальная культура Чечни. Автореф. канд. дне. М., 1970, с. 4 сл.). Ценно и наблюдение В.П. Кобычева о том, что камни с петроглифами в позднесредневековых башнях ингушей «в большинстве случаев вставлены вторично», т.е. они, вопреки мнению В.И. Марковина о позднесредневековом появлении петроглифов, происходят из более древних построек, частично, вероятно, раннесредневековых (В.П. Кобычев. Язык есть нем. — «Сов. этнография», 1973, № 4, с. 153).
9. В.Б. Виноградов, В.И. Марковин. Указ. раб., с. 10 сл.
10. В.А. Кузнецов. Аланские племена Северного Кавказа. М., 1962, с. 116; В.Б. Виноградов, А.А. Исламов. Новые археологические находки в Чечено-Ингушетии. — «Известия Чечено-Ингушского НИИ», т. VI, в. 1, Грозный, 1965, с. 161 — 163; «Очерки истории Чечено-Ингушской АССР», т. I. Грозный, 1967, с. 32; Е.И. Крупнов. Указ. раб., с. 53, 54.
11. Г.Г. Гамбашидзе. Из истории связей Грузии и Ингушетии в средние века. — «Тезисы докладов IV „Крупновских чтений“». Орджоникидзе, 1974, с. 65 – 69; 3.Ш. Дидебулидзе. Указ. раб., с. 16 сл.
12. X.М. Мамаев. Об интерпретации каменных ящиков Джераховского и Ассинского ущелий, — «Тезисы докладов VI „Крупновских чтений“». М., 1976, с. 36, 37.
13. Е.И. Крупнов. Указ. раб., с. 54.
14. В.А. Кузнецов. Алания в X – XIII вв. (Историко-археологические очерки). Автореф. докт. дис. М., 1970, с. 40 сл. Интересно, что во время раскопок Паметского могильника в октябре 1978 года были зафиксированы случаи, когда в сланцевом покрытии каменных ящиков отмечались целые жернова или их обломки. Это типично алано-осетинская погребальная традиция, восходящая к обычаю закрывать лаз в катакомбные захоронения жерновом.
15. Е.И. Крупнов. Указ. раб., с. 53–55.
16. В.П. Кобычев. Из этногенетических преданий ингушей. — «Итоги полевых работ Института этнографии в 1970 году». М., 1971, с. 111 – 121; его же. Расселение чеченцев и ингушей…, с. 169 – 178 (см. там же библиографию).
17. С.Ц. Умаров. О поселениях и некоторых особенностях социально-экономического развития горной Чечено-Ингушетии эпохи позднего средневековья. — АЭС, №3 Грозный, 1969, с. 174.
18. Это убедительное сопоставление произвел А.Ф. Гольдштейн, ориентируясь на название «аланского города Джулат» (см. А.Ф. Гольдштейн, Башни в горах. М., 1977, с. 209).
19. М.X. Ошаев. Рекогносцировочное описание памятников средневековья реки Терлой-Ахк, — АЭС, Грозный, 1966, с. 157, 158.
20. У.Б. Далгат. Героический эпос чеченцев и ингушей. М., 1972, с. 105.
21. Там же, с. 202.
22. Б. Далгат. Страничка из северокавказского богатырского эпоса. — «Этнографическое обозрение», М., 1901, №1, с.. 40.
23. У.Б. Далгат. Указ. раб., с. 132 сл.; А. О. Мальсагов. Нарт-орстхойский эпос вайнахов. Грозный, 1970.
24. В.П. Кобычев. Из этногенетических преданий…, с. 111 – 121.
25. Кроме вариантов, опубликованных Е.И. Крупновым («Несколько ингушских народных сказаний». — АЭС, № 2, Грозный, 1968, с. 255–257) и В.П. Кобычевым («Расселение чеченцев и ингушей…», с. 176, 177), см. У. Б. Далгат. Указ. раб., с. 360–369.
26. Даже и в более поздних записях (1938 г.), в которых легенда уже «огрузинилась» и приобрела штрихи «книжной информации», ориентиром для движения фольклорного двойника «христианина Ерда» упорно называется местность вокруг «аула Ангушт», т.е. все та же Владикавказская долина — знаменитая область Ардоз северокавказских алан (У.Б. Далгат. Указ;, раб., с. 366, 368).
27. В.И. Абаев. Историко-этимологический словарь осетинского языка, т. I. М. — Л., 1958, с. 60 сл.
28. При написании этого этюда весьма полезными оказались полевые наблюдения Н.Н. Бараниченко в 1977 г. и некоторые данные из ее дипломной работы «Культовое строительство средневековых вайнахов в эпоху политеизма», за что я и выражаю ей искреннюю признательность.
29. В.Б. Виноградов. Некоторые аспекты современного изучения средневековых культовых памятников Чечено-Ингушетии. — «Археология и вопросы атеизма». Грозный, 1977, с. 59 – 67.
30. М.Б. Мужухоев. Материальная культура средневековой Ингушетии (X III – XVII вв.). Автореф. канд. дис. М., 1972; его же. Материальная культура средневековой Ингушетии; А. Ф. Гольдштейн. Средневековое зодчество Чечено-Ингушетии и Северной Осетии. М., 1975; В.Б. Виноградов. Некоторые аспекты современного изучения средневековых культовых памятников…; В.П. Кобычев. Старинные культовые сооружения Северного Кавказа как исторический источник по истории жилищ края. — «Полевые исследования Института этнографии в 1975 году». М., 1977, с. 70 сл. и др.
31. Н.Н. Бараниченко. К хронологии некоторых типов святилищ Чечено-Ингушетия. — «Археология и вопросы атеизма», с. 72.
32. Отрицание этой версии в работах М. Б. Мужухоева базируется на полном игнорировании научной литературы последних 10 лет и не может считаться обоснованным.
33. Л.А. Чибиров. Народный земледельческий календарь осетин. Цхинвали, 1976.
34. В.И. Абаев. Указ. раб.,с. 539; В. А. Кузнецов. Аланы и тюрки в верховьях Кубани. — АЭС, №1, Нальчик, 1971, с. 83.
35. Г.Н. Чубинашвили. Архитектура Кахетии. Тбилиси, 1959, с. 2.
36. См.; Г.Г. Гамбашидзе. К объяснению названия храма Ткобя-Ерда. — «Мацне», 1974, №2, с. 129, сноска 93.
37. Вс. Миллер. Язык осетин. М. — Л., 1962, с. 25, 26; А. Н. Генко. Из культурного прошлого ингушей. — «Записки коллегии востоковедов», т. V. Л., 1932, с. 715 сл.; В.И. Абаев. Осетино-вайнахские лексические параллели. — «Известия Чечено-Ингушского НИИ», т. I, в. 2, Грозный, 1959, с. 89 – 119.
38. А.Н. Генко. Указ. раб., с. 720 – 727; Б. А. Алборов. Осетинские названия местностей к востоку от Осетии. — «Сб. научного общества при Горском пединституте», т. I. Владикавказ, 1929, с. 87 – 99; В.Б. Виноградов, К.3. Чокаев. Иранские элементы в топонимии и гидронимии Чечено-Ингушетии, — «Известия Чечено-Ингушского НИИ», т. VIII, в. 2, Грозный, 1966, с. 75 – 95; В.П. Кобычев. Расселение чеченцев и ингушей с. 171.
39. А.С. Сулейманов. Топонимия Чечено-Ингушетии. Грозный, 1976.
40. В.П. Кобычев. Расселение чеченцев и ингушей…, с. 183 (карта).
41. Н.Г. Волкова. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII — начале XX в. М., 1974, с. 128 – 130, 144.