8 августа 2008 года на въезде в Цхинвали были убиты журналисты Александр Климчук и Гига Чихладзе. Вместе с ними были корреспондент и редактор тбилисской газеты The Messenger Уинстон Фезерли и Темур Кигурадзе. В том же инциденте они получили ранения и оказались в руках осетинских вооруженных формирований.

«Нельзя было убегать, нельзя было убегать», — эта мысль проносилась в моём мозгу, пока я лежал на асфальте и смотрел, как толстый осетинский ополченец тщетно пытается нащупать пульс на шее у лежащего ничком немного впереди Саши Климчука. Из ступора меня вывел этот же толстяк, пнув ботинком.

— Вставай, сука!

Я встал, увидел, как впереди поднимают моего раненого редактора. За ним я увидел Гигу Чихладзе, он лежал практически в той же позе, что и Саша.

«Ребята притворяются мёртвыми, чтобы обмануть осетин», — возникла у меня бредовая идея. Впрочем, думать мне много не дали, нас сразу же потащили к полуразрушенным зданиям впереди.

Американец оставлял за собой кровавую полоску из простреленной ноги. Его пронесли мимо. Меня завели в воняющий сыростью подвал и начали допрос:

— Кто такой?

— Журналист, пресса, репортёр…

— Фамилия?

— Кигурадзе.

— Грузин? Что ты здесь потерял? Ты с танками пришёл? Где твой отряд?

Допрос длился минут 10 или 20, но для меня они тянулись бесконечно, простреленный локоть всё сильнее и сильнее заявлял о своём праве на внимание. Да, я грузин, из тбилисской газеты. Да, американец вместе со мной. Нет, никаких войск с нами нет.

Невысокий осетин допрашивал меня уже по-грузински:

— Почему убегали?

— Испугались…

— А сюда ехать не боялись?

После этого он заявил, что мы грузинские шпионы и нас, скорее всего, расстреляют через несколько минут, затем Гига (ополченец оказался тезкой Чихладзе) поинтересовался, не болит ли у меня простреленная рука. Нас перетащили в какой-то гараж, который, как я понял, был чем-то вроде временного штаба ополченцев.

Гига поручил пьяному толстяку, который пинал меня час назад, перевязать мне руку, что тот и сделал, обильно полив рану водкой. После перевязки осетин вложил бутылку мне в руку, а рядом насыпал шоколадных конфет в форме зайчиков и медведей. «Ешь шоколад, скоро тебе совсем несладко будет», — почти ласково добавил он.

Тем временем я сумел перебраться в угол гаража, где около большого джипа с надписью «ОБСЕ» сидел на кушетке мой редактор. Его тоже перевязали, хотя под ним уже образовалась приличная красная лужица.

Ополченцы о чём-то горячо спорили, время от времени поглядывая в нашу сторону. Через какое-то время Гига вернулся. Оказалось, что он немного знает и английский. Задав пару вопросов американцу, он опять обратился ко мне:

— Те двое, что были с вами, они мертвы, на кого они работали?

— На российский журнал.

Этот ответ явно озадачил полиглота:

— Как вы сюда добрались?

— На машине из Тбилиси.

Мне пришлось пересказать вкратце весь наш путь от Тбилиси до Цхинвали на стареньком Сашином «опеле», который сейчас стоял недалеко от того места, где мы напоролись на осетинских солдат, приняв их за передовое расположение грузинских войск.

— Так вы думали, что грузины взяли Цхинвали? Поэтому кричали «гамарджоба» нам на грузинском?

— Мы не знали точно, в Тбилиси сейчас нет информации о том, что происходит здесь…

Стон американца прервал наш разговор, водка, которую нам с ним дали вместо анестезии, всё-таки не давала необходимого эффекта. Осетины сообщили, что если в течение часа «моего американца» не доставят в больницу, то он, скорее всего, умрёт от потери крови: «А больницы в Цхинвали больше нет, вы её вчера ночью взорвали».

По тону и обращению осетин я понял, что расстреливать нас передумали. Не знаю, что сработало — удостоверения прессы, которые они нашли во время обыска, упоминание российских изданий, на которые работали Чихладзе и Климчук, или нас просто пожалели… Мне было всё равно, я смотрел на высокого ополченца с пулеметом Калашникова который улыбался, уставившись мне в глаза. Это он стрелял нам в спины, когда мы бежали. Из этого пулемёта убили ребят. Он сел рядом с нами и, как будто читая мои мысли, сообщил:

— Это я стрелял в вас.

Нас с американцем наспех обыскали — нашли деньги, доллары отобрали, грузинские лари не тронули. На мою просьбу вернуть нам на некоторое время телефон, чтобы мы могли связаться с миссией ОБСЕ в Южной Осетии, Гига заявил, что в этом нет смысла, так как последние машины ОБСЕ «смылись» из Цхинвали часа три назад.

Минут через 15 он сообщил, что нас отвезут в «то, что осталось от больницы». Слово он сдержал, ровно через четверть часа к гаражу подъехала красная «нива», за рулём сидел всё тот же старый знакомый толстяк. На бешеной скорости «нива» поехала по тому, что когда-то, наверное, называлось дорогой, каждый ухаб на дороге заглушал шум двигателя нашими с американцем криками, что изрядно веселило сидящих впереди. На особенно глубокой яме мы с американцем издали одновременно душераздирающий вопль, водитель повернулся и произнёс «Сорри»… Тут и нас прорвало, смеяться мы прекратили только минут через пять, когда подъехали к больнице.

Больница

Центральная цхинвальская больница, как оказалось, и в самом деле попала под обстрел: верхние этажи были практически снесены, как рассказывали местные, грузинскими «градами».

Все операции проходили в подвале, операционный стол стоял прямо в коридоре. Наш водитель похвастался врачу шиной, которую он мне наложил на руку в гараже. Приняв похвалу, толстяк спросил меня: «Скажи, а вот грузины наложили бы мне такую повязку, если б поймали?» Вопрос оказался риторическим и, пожелав мне выздоровления, он ушел, пообещав навестить попозже.

Врач что-то сделал с моей рукой и меня проводили в подвал, где стояла моя койка. Там я увидел моего редактора, пытавшегося понять, чего хочет от него осетинская медсестра.

— Она сделает тебе укол, спусти штаны немного.

— А, хорошо, но тут всё так грязно, я бы не хотел подхватить СПИД или гепатит от грязной иглы.

— Не волнуйся, я думаю, тут гораздо легче подхватить пулю, чем СПИД.

Наша палата была отделением большого подвала больницы. Нам придётся провести здесь ещё три дня. Кроме наших, тут стояло еще десяток коек, в основном уже занятых ранеными осетинскими ополченцами. Электричества не было, поэтому интерьер дополняли керосиновые лампы, стоявшие почти у каждой койки.

Мимо ходили люди с оружием, время от времени удивлённо посматривая на двух гражданских в углу, говорящих на английском. Чуть позже подошёл врач, оперировавший американца, мы разговорились. Его звали Костя, это был его первый день на войне, и он сидел и курил свою первую в жизни пачку сигарет.

— Кто разбомбил больницу, наши?

— Ну да, наши. То есть нет, ваши. Грузины, в общем…

— Много погибших, раненых?

— Да, порядочно, нам хватает. Лекарства пока есть. Да тут, понимаешь, такая неразбериха, мать её, тут даже есть несколько осетин, которых осетины же и подстрелили в темноте.

Костя рассказал, что в больнице кроме раненых собираются и просто мирные жители: подвал с его толстыми бетонными стенами, наверное, был одним из самых безопасных мест в городе во время ночных обстрелов. Костя сетовал на то, что русские запаздывают с входом в Цхинвали: «Еще чуть-чуть — и мы уже не продержимся».

Постепенно «палата» стала заполняться, раненых осетинских ополченцев подводили каждый час, среди них были и абсолютно здоровые, которые просто хотели выспаться в более-менее безопасной обстановке. Один из врачей обещал нам связаться с ОБСЕ, другой сказал, что даст знать, если в больницу подъедет какая-нибудь съёмочная группа. В ожидание того, другого или третьего прошла ночь с 8 на 9 августа.

9 августа

Утро девятого числа не принесло ничего нового, кроме новых раненых и разнообразных слухов. Ко мне подошла медсестра узнать о самочувствии и вколоть очередную дозу чего-то. Она же рассказала, что как только будет поспокойнее, в больнице снова появятся журналисты:

— Да не бойтесь, вас-то вытащат отсюда скоро, не оставят. А вот с остальными что делать? За ними никто не приедет.

Через несколько часов мне удалось уговорить врача дать мне позвонить с его мобильного. Мобильный, как и большинство телефонов в Южной Осетии, был подключён к грузинской сети. Я позвонил матери, сообщил, что живой, потом удалось связаться и с друзьями американца.

Как и обещала медсестра, как только утихли обстрелы, в больнице стали появляться журналисты. Мы давали интервью многим, просили о помощи, коллеги нам сочувствовали, но помочь выбраться не могли никак.

Ближе ко второй половине дня нас навестила дама из Госкомитета информации и печати Южной Осетии. Я её знал ещё до поездки в Цхинвали, когда приходилось делать статьи о конфликте, — она была единственным источником информации со стороны сепаратистов. Она принесла конфеты и заявила, что мы с американцем приехали вместе с грузинскими войсками на бронетранспортёре снимать победу грузинских войск. На шум стали собираться проходившие мимо ополченцы, открывшие для себя, откуда мы приехали. Один парень с автоматом поинтересовался «Какого х… тебя тут лечат?» и предложил выйти с ним во двор. Подоспевшие врачи смогли успокоить и женщину, и ополченца, но слух о том, что в больнице есть грузин, распространился на все соседние палаты.

Во время перевязки врач посоветовал мне не вставать с койки ради моей же безопасности. Позже ко мне подошла женщина-врач, наклонилась к моему уху и начала шептать. Я вздрогнул — она шептала на грузинском языке:

— Не бойся, я грузинка, я тут родилась и выросла, будь осторожен и знай, что мы — врачи — тебя в обиду не дадим.

К вечеру я снова пытался выпросить у врачей звонок по мобильному, Костя согласился и отвел меня в чудом уцелевшую ординаторскую на втором этаже. Закрыв за собой дверь, я услышал крепкий грузинский мат. «Ты видишь, что происходит? Кому это нужно? Тут знаешь, сколько грузин и смешанных семей живёт?» — бормотал высокий лысый мужчина в белом халате, перемежая русскую речь матерщиной на моём родном языке.

Костя сообщил, что наши дела идут неважно, что им не удаётся связаться ни с ОБСЕ, ни с миротворцами: «У вас единственный шанс — поехать с ранеными во Владикавказ». Под конец он разоткровенничался:

— Ты пойми, ты — грузин, на тебя в принципе тут все ложили. Ну а вот если тут загнётся америкос, это будет нехорошо. А у него всего несколько дней осталось — потом операцию уже поздно будет делать…

По возращении в подвал меня опять окружили люди в военной форме, и мне пришлось рассказывать заново нашу историю, косясь на автоматы, которые почти каждый раненый держал у койки. Дальше угроз и сожалений, что нас не расстреляли по дороге, дело не пошло.

После этой беседы я задремал. Проснулся от тени перед глазами — передо мной стоял высокий ополченец с пулеметом на плече. Я сразу же его узнал, он глядел на нас всё с той же ухмылкой:

— Узнал меня?

— Узнал.

— Это я стрелял в тебя и в него.

— Знаю.

— Где твои два друга?

— Они мертвы, ты же знаешь.

— Да, знаю, это я их убил.

— Переведи американцу, что это я его ранил.

Я перевёл, американец долго смотрел на него и сказал: «Хороший выстрел». Осетин засмеялся, потом сообщил, что он забирает машину, на которой мы приехали. Возражать мы не стали.

Эвакуация

Утром 10 августа с нами встретился де-факто министр здравоохранения Южной Осетии и пообещал, что нас с американцем обязательно вывезут во Владикавказ, так как дорога через Рокский перевал уже практически полностью под контролем российской армии. Днём началась эвакуация, мест не хватало, и нас оставили. Подвал больницы опустел, в нашей секции оставались только мы с американцем и раненный в спину молодой осетинский ополченец, злобно поглядывающий в нашу сторону.

Никто не знал, скоро ли будет второй поток эвакуации. От нечего делать я бродил по полуразрушенным кабинетам, осматривая огромные дыры в стенах. Мой вояж был прерван во дворе больнице, потому что начался обстрел, снаряды взрывались настолько близко, что земля уходила из-под ног. Добежав до койки, я решил немного повременить с прогулками. Тут меня окликнул молодой осетинский ополченец, протягивая мне банку сгущенки:

— Эй, нож есть?

— Нет, ты есть хочешь? У тебя есть еда?

— Да, сгущенка.

— Больше ничего?

— Нет.

Я собрал остатки нашей еды, которую нам приносили женщины. Там было немного вареной картошки, хлеб, сыр и шоколад. Почему-то шоколада в Цхинвали было много. Собрав еду на салфетку, я отнес всё солдату, который удивленно на меня посмотрел.

— Спасибо. Вы, правда, из Тбилиси приехали?

— Не за что. Да, из Тбилиси.

Я отвернулся и отошел, ожидая очередной поток проклятий в адрес Грузии и грузинского правительства, к которым я уже привык за два дня. «Подожди. Сгущёнку возьми, поешь», — сказал парень, протягивая мне банку.

Нас забрали со вторым потоком эвакуации раненых. Всего было пять машин «скорой», в каждой помещалось по три лежачих, ну и сколько получится сидячих.

Машины скорой помощи везли нас на север, через разрушенный Цхинвали и горящие грузинские деревни. Вся трасса по дороге во Владикавказ была заставлена российской техникой и солдатами. Я понял, что война закончилась.

Американца вырубили каким-то наркотиком, он лежал тихо, изредка вздрагивая и постанывая от боли. На полу машины лежал старик, полдороги принимавший меня за врача и пытавшийся мне что-то втолковать на осетинском. Единственное что я понял, это то, что ему было плохо. Его выгрузили в Джаве, в 35 километрах от российской границы, осмотрели и признали нетранспортабельным. Вместо него положили другого раненого старика — уже бодрого и внятно говорившего по-русски. Он нисколько не удивился, узнав, что я грузин. Сказал, что ему 70 лет и что он вместе со своим 40-летним сыном был в ополчении, его задело осколком.

— Этот ваш Саакашвили — он дурак совсем, вот наш Джабеевич — вот это мужик! Я столько раз с ним сидел, пил, — рассуждал старик.

«Они тут», — услышал я чей-то голос. Дверь открылась, в машину заглянул сам «Джабеевич» — президент Южной Осетии Эдуард Кокойты. Увидев деда, он радостно улыбнулся: «О! Гаглоев, и ты тут?»

Потом Кокойты окинул нас уже совсем другим взглядом:

— Ну что американские журналисты, сняли блицкриг грузинской армии? Ну теперь лечитесь!

Скоро был Рокский туннель и граница. Паспортов ни у кого не проверяли, просто записали фамилии.

Владикавказ

Во Владикавказ мы приехали ночью, раненых выгрузили. Американца сразу же увезли куда-то, я увязался было за ним, но врачи меня не пустили. Так я остался один.

«Кигурадзе — на рентген!» Я повиновался, полная женщина в белом халате подготавливала аппарат, попутно проклиная грузин. К этому я уже успел привыкнуть, куда больше меня волновало то, как отреагировали на мою фамилию люди, ждавшие своих раненых родственников в приёмной, мне не очень-то улыбалось выходить к ним обратно. Но пришлось.

Когда я вышел, меня уже ждали: «Грузин? Ты кто? Откуда?» Напряжение явно нарастало, но тут по мою душу подошли два милиционера, оба с опухшими от бессонницы глазами. Отвели меня в сторону. Один из милиционеров, высокий блондин с раскосыми глазами, приготовил бланк и ручку записывать показания. Но быстро сам остановил меня:

— Да так мы до утра не управимся.

Вокруг нас опять начали собираться люди. Ребятам из милиции я явно не нравился, они чувствовали, что со мной будет много возни.

— Ладно, в общем, поедешь с нами. Тут тебе нельзя оставаться — убьют.

— А американец?

— Да с ним всё нормально будет, не парься, пошли…

В участок мы добрались часам к трём ночи, всю дорогу милиционеры пытались дозвониться в ФСБ, наконец дозвонились:

— Гражданин Грузии… Да, в больнице обнаружили, говорит, что журналист… Ну а нам что с ним делать?

В отделении меня обыскали и поинтересовались, зачем Саакашвили начал войну в Осетии. Я честно признался, что не знаю, ни кто ее начал, ни зачем начал. У меня обнаружили подозрительную флешку и не менее подозрительные аккумуляторы от фотоаппарата (сам аппарат отобрали еще в Цхинвали). Милиционеры долго думали, с какой вредительской целью у меня на флешке был записан документальный фильм про историю тяжёлой музыки в США, ну а аккумуляторы сразу же конфисковали.

Фээсбэшники так и не объявились. Спать хотелось страшно всем: и мне, и милиционерам. Рассказывать мне уже было нечего. В конце концов стало понятно, что ждать нам некого, и меня провели в кабинет одного из парней, которого все называли «Таджиком». Мне было выдано кресло и военная куртка. Последним, что я услышал перед тем, как отключиться, был щелчок замка запираемой двери.

Отделение и допрос

Тот же щелчок разбудил меня часа через четыре. Я медленно начал приходить в себя и вспоминать, что происходит. В комнату зашёл «Таджик»:

— Вставай, пойдёшь со мной.

«ФСБ приехала», — подумал я без особой радости, но был неправ. Оказывается, мной заинтересовался некий майор, замначальника отделения.

Я зашёл в просторный кабинет. Майор сидел за столом. На другом столе были разложены колбаса, хлеб, сыр и ещё какая-то еда: «Привет, садись, кушать будешь?»

Такой тёплый прием меня немного озадачил. Мы разговорились, майор был вежлив и полон участия. Чуть позже я поинтересовался, как его зовут. «Выйди посмотри, там на двери написано». Красная табличка объяснила необычное поведение обитателя кабинета: «Заместитель начальника отделения. Майор А. *****швили».

Александр (Саша, как его все называли) оказался местным грузином. Впрочем, по-грузински говорил не особо. Он сообщил мне новость, что «половина отделения тут грузины». Тихо обалдевая, я пытался представить, из какого уголка Грузии мог быть «Таджик», чьё кресло и куртка подарили мне несколько часов сна. Выяснилось, что, может, и не половина отделения, но несколько грузин тут действительно служили.

В кабинете у Саши я смог посмотреть российские новости. Тут я в первый раз узнал о «геноциде осетин», «принуждении к миру» и «2000 убитых». Новости в режиме нон-стоп показывали кадры разрушенного города, интервью с ранеными и родственниками погибших, крупным кадром показывали плачущих детей.

Попасть из Владикавказа в Грузию до войны большой проблемой не было: если не через Рокский туннель, так через Казбеги, до которого, в принципе, рукой подать. Сейчас граница была закрыта, надо было лететь в Армению, Азербайджан или Украину, а уже оттуда домой. Денег у меня не было. Вернее, были, но грузинские, а мой вопрос о том, где можно поменять лари на рубли, милиционеры встретили дружным смехом: «В Грузии».

В активе у меня были действующий загранпаспорт и пресс-карточка, в пассиве же — неопределённый статус в России, полное отсутствие денег и простреленная рука. Саша меня подбадривал: «Ничего, выберешься отсюда. Вот только гэбэшники разберутся с тобой — и всё».

«Гэбэшники» заставили себя ждать почти до полудня. Допрашивать меня приехал молодой человек, всего лет на 5-6 старше меня. Представился Игорем. Был вежлив. Вопросы в принципе ничем не отличались от того, о чем меня спрашивали милиционеры: Зачем ехали? Как пробрались на территорию России?

Это всё было долго и нудно, тем более что Игорь не очень дружил с компьютером. Я даже было подумал, что это одна из новейших пыток спецслужб — заставлять тебя ждать, пока твой следователь набирает п-о-к-а-з-а-н-и-я. Сфотографировав мои документы и отобрав флешку, он обратил внимание на мой несчастный mp3-плеер, который даже в Цхинвали не тронули. Его тоже конфисковали — и я не завидую тем агентам, которые искали секретные записи среди гигабайта жёсткого калифорнийского хардкора.

Под конец мой новый знакомый заговорил о том, что русские и грузины — братья-единоверцы и никто не хочет войны. А затем попросил дать номера телефонов знакомых грузинских военных, оппозиционеров и оппозиционных журналистов. К сожалению, помочь Игорю в его благих намерениях по установлению народной дипломатии между братскими народами я никак не мог.

Я ограничился несколькими фразами о том, что в Грузии народ хочет мира и безопасности, и о том, что «некоторые журналисты и часть населения не поддерживают действия власти».

Тут меня ждал сюрприз: оказывается, у входа в отделение стояла съемочная группа «Вестей». Игорь позаботился, чтобы они оперативно записали интервью. Вопросы репортёров поразительно напоминали те, которые я слышал несколько минут назад от Игоря, да и сам он по ходу дела помогал репортеру задавать вопросы.

Меня расспрашивали о начале войны, о мирных жертвах, о том, что я видел. Интервью продолжалось недолго. Через несколько минут репортер убрал микрофон и попросил оператора выключить камеру: «У него своя версия войны, у нас своя».

Себя в эфире «Вестей» я увидел на следующий день. Моё интервью так и не пустили, я просто стоял и открывал рот, а за кадром шел текст диктора, что-то вроде «Гражданин Грузии, неизвестно как оказавшийся на территории Северной Осетии, вместе с гражданином США, не говорящим по-русски… Оба утверждают, что журналисты…» Следом опять пошли крупные кадры детских лиц из Южной Осетии и информация про 2000 погибших.

Возвращение

Фээсбешник Игорь меня навещал еще пару раз, впрочем, ничего нового он не говорил, кроме того, что моего редактора вывезли из Владикавказа в Москву сотрудники американского посольства.

Несколько дней ФСБ и милиция решали, что со мной делать. Официально я не был задержан, но и на улицу меня не выпускали — как говорили, ради моей же безопасности. Наверное, так оно и было.

За пределы участка я все-таки попал — те же милиционеры, которые забрали меня из больницы, свозили на экскурсию по городу. Более того, я оказался на ужине в небольшой деревушке под Владикавказом, где жило много грузин.

Местные рассказали, что за день до моего визита мужчины из села перекрыли подъезды к деревне микроавтобусами и дежурили с ружьями, ходили слухи, что местные осетины собираются расправляться с грузинским населением.

В семьи звонили непонятные люди, называли фамилии и имена грузин в селе, угрожали, советовали уезжать. До стычек дело не дошло, как рассказали милиционеры, ФСБ взяла ситуацию под контроль, потому что никто не хотел беспорядков.

На третий день удалось связаться с остатками грузинского посольства в Москве, там обещали помочь сделать российскую визу, благо во Владикавказе было представительство грузинского консульства.

Мне смогли сделать визу, а коллеги одного из зарубежных каналов одолжили денег. Мои новые друзья — владикавказские милиционеры — на старой «Ладе» отвезли меня в аэропорт Минеральных Вод, где я в последнюю минуту успел на рейс до Еревана.

В Минводах меня допросили в последний раз. Фээсбэшник в аэропорту оказался осетином, выросшим в Тбилиси: «За сколько купил визу?» Я честно сказал, что не знаю и не понимаю, что он хочет от меня услышать. За эти дни появилась вредная уверенность, что мне повезет, как везло не раз. Повезло. Всего через 40 минут я лежал на креслах старого Як-42. Добрый армянский стюард накрыл меня пледом:

— Все будет хорошо, брат-джан.

[…]

Домой в Тбилиси я добрался 16 августа. Я успел увидеть начало войны, но не ее конец. Уже дома я узнал о том, что бомбили Гори, что Грузия полностью потеряла контроль над Абхазией, и что российские войска заняли несколько крупных грузинских баз.

Узнал я и о том, что Саша и Гига не были единственными погибшими журналистами на той войне — 12 августа в Гори погиб голландский оператор Стан Сториманс.

Те сожженные деревни, которые я проезжал на выезде из Цхинвали, так и не дождались своих жителей: грузинское население уходило лесами и, в итоге, оказалось в поселках для вынужденных переселенцев.

Тела Гиги Чихладзе и Саши Климчука их семьям правдами и неправдами удалось перевезти домой и похоронить, говорят, в их гробы положили бинты и капельницы, хотя уже сами осетинские ополченцы говорили, что они умерли прямо на той пыльной трассе в Цхинвали практически моментально.

Мой американский коллега Уинстон Фезерли вернулся в США. После месяцев реабилитации он начал ходить, правда, с тростью. На несколько лет он завязал с журналистикой, но потом его опять потянуло в горячие точки, он съездил в Кабул, где в первый же день террористы взорвали гостиницу, в которой он остановился. К счастью, в номере его не было. Сейчас он решил переключиться на освещение тем по экономике.

Мне сделали несколько операций, простреленный локоть так и не заработал, и рука постоянно согнута под углом в 90 градусов. После Южной Осетии работу было найти несложно, по иронии судьбы, как и мой американский коллега, я тоже оказался в Афганистане в 2010 году.

Мою гостиницу не взрывали, но подорвали конвой, в составе которого передвигалась наша съемочная группа. Обошлось без жертв. В экономике я разбираюсь слабо.

Источник.

---

---