Автор: социолог Вадим Огоев.
Опубликовано в «Независимой газете» 8 июля 1992 г.

На фоне динамичных процессов жизни крупных российских центров многие внутренние области и бывшие автономии Российской Федерации выглядят заповедниками консерватизма. Одним из таких регионов считается Северная Осетия — до сих пор сохраняющая ярлык социализма в своем официальном названии (1) и специфическую устойчивость властных структур, не имеющую ничего общего с динамичной устойчивостью демократии и являющуюся во многом выражением национального кризиса осетинского народа.

Разрушение советской государственности, военно-административной системы советского сверхгосударства воспринимается внутри маленькой Осетии не как освобождение и начало национального возрождения, а прежде всего как разрушение комплекса внешней безопасности и внутренней стабильности.

За десятилетия после октябрьского переворота Осетины оказались одним из самых советизированных народов на Северном Кавказе. Духовной предпосылкой этой обособленности не в последнюю очередь было то, что 1917 год осетинская интеллигенция встретила молодой и малочисленной, национальная идеология оставалась аморфной и не укорененной в политической жизни общества. На 80% православные, осетины не являлись ни ревностными христианами, ни ревностными мусульманами, их лишенная страстей религиозность сохраняла множество языческих черт.

После 1917-го внутриосетинскую реакцию на крах колониальной Российской империи определяла социальное расслоение. Диапазон политических сил был широк: от социально-демократической партии «Кермен» до многочисленного белого офицерства. Показательно, что значительная часть осетин поддержала антибольшевистское восстание терских казаков в 1918 году, который возглавлял атаман Бичерахов, осетин по происхождению.

После эмиграции и уничтожения оставшейся на родине интеллигенции и офицерства появляется и, опираясь на внешнюю силу, становится доминирующей идея «социалистической государственности» — «дарованного» извне национального государства. Внутри военно-административного социализма осетины, наконец, ощущают себя нацией: появляются Северо-Осетинская и Юго-Осетинской автономии. Идеология госсоциализма преодолевает аморфность политического сознания и становится доминирующей, фетишизируя военно-административные способы становления государственности. Национальное достоинство не мыслится отдельно от советской власти (аланизм как форма национальной идентификации осетин, в основе которой лежат исторические представления об этногенезе нации и несоветское самоопределение приходит в Осетию гораздо позже, вместе с кризисом советских структур). Осетины легко интегрировались в навязанную кавказским обществам систему социализма. Десятки тысяч сельских выдвиженцев в национальную бюрократию и коммунистическую интеллигенцию, тысячи молодых осетинских командиров и красноармейцев в 30-е годы стали носителями господствующей идеологии, «даровавшей» народу самоопределение.

В Осетии не оказалось социального слоя, препятствующего фетишизации советской власти, обеспечивающего антисоветский антиимперский иммунитет, каким у соседей осетин — ингушей и чеченцев (вайнахов) — стало суфийское духовенство, чье влияние все более и более углубляло конфликт вайнахов с режимом по мере закономерного превращения большевистской революционности в большевистский империализм. Именно ислам — средоточие национального духа вайнахов — способствовал отторжению советских структур внутри чечено-ингушского общества, которое оказалось свободно от национальных иллюзий, связанных с «советским рождением» молодых «наций». Итог: в конце 30-х годов мусульманское духовенство поголовно истребляется, а в 1940 году НКВД уже ведет бои в Чечено-Ингушетии.

Таким образом, поглощение этих обществ советской системой шло прямо противоположным образом: национальное сознание обреталось в Осетии внутри советских властных структур, в Ингушетии же — во многом в противовес извне извнеположенной советской государственности.

Это стало поводом для соответствующей реакции системы — поголовного выселения вайнахов в 1944 году («за сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами») и значительного увеличения за их счет территории Северной Осетии («в награду за военную доблесть»). Существовавшие уже до войны различия в отношении к режиму обострилась. Представители старшего поколения в Осетии — это солдаты войны, «ветераны труда». В Ингушетии же — те же самые солдаты и ветераны, проведшие, однако, 12 лет в ссылке. Поэтому у них преобладают диаметрально противоположные политические установки: военно-государственные, даже державные — у осетин и радикально антигосударственные — у ингушей. Эти настроения уходящих поколений заметно повлияли на тенденции политической жизни в Северной Осетии и Ингушетии.

В послевоенные десятилетия жесткая структура власти в Осетии представляла собой бюрократию, сросшуюся с отставным советским офицерством. Постепенно, со сменой поколений она подверглась специфической эрозии. Усилился и комплекс несоветских политических ценностей, связанных с национальной государственностью. Национальная идеология постепенно обретала свое «аланство» как признак несоветского и в то же время легитимного политического величия. Эта тенденция вызвала появление первой «оппозиции» господствующему слою бюрократии (2), представленной в основном гуманитарной интеллигенции и отчасти самой бюрократией, так как связь между ними, постоянные «трансферы» из вуза в аппарат и обратно привели к заимствованию установок. Неудивительно, что вчерашние аппаратчики оказались сегодня внутренне готовы к новому национализму.

Внешнеполитическая ситуация для Осетии в основном связана с двумя проблемами — грузино-осетинским и ингушско-осетинским конфликтами. Это обстоятельство усилило именно военно-административные установки власти, хотя теперь (гуманитарное образование!) уже на этнической основе. Властвующая бюрократия сливается со своею оппозицией (как со своим другим Я).

Отношение к российской государственности (и ее имперской, и в демократических ипостасях) понятно только в геополитическом контексте обоих конфликтов. «Верность» осетин социализму, российской державе, и в чем их постоянно обвиняет «демократический» Тбилиси, не самодовлеюща и целиком обусловлена угрозой, с одной стороны, уничтожения автономии Южной Осетии, а с другой — усилением «исламского фактора» на Северном Кавказе. Причина политической ориентации на «север» кроется в разном качестве российского и грузинского доминирования в регионе. Российское осуществлялось через правящую осетинскую элиту. Грузинское же — исключало фактор «престижности осетинства». На севере осетинская городская интеллигенция обретала себя в русскоязычной среде Владикавказа. Языковое обрусение сопровождалось усилением осетинского влияния в республике. Обрусевшие осетин сохраняли устойчивое этническое самосознание, резерв деассимиляции. В Грузии же ассимиляция осетин происходила иначе: для десятков тысяч осетин в Грузии вне Юго-Осетинской автономии возможность социальной мобильности жестко связывалась с интеграцией в грузинскую среду (причем не столько в культурном языковом, но прежде всего в политическом смысле).

Быть осетином в Тбилиси означало принадлежать к подчиненному меньшинству «вчерашних сельских жителей». Таким образом, смысл политической и территориальной автономии Южной Осетии заключается в том, чтобы преодолеть синдром «второсортности» осетин в Грузии. Разрушение политической автономии Южной Осетии в сегодняшней Грузии — это объявление осетинам о том, что они изгои без государственности и с комплексом «гостя».

К осени нынешнего года Грузию покинуло более 100 из 168 тысяч осетин, большей частью из районов вне Юго-Осетинской автономной области. Беженцы составили более 20% от общей численности населения Северной Осетии, часть которой, включая ее столицу Владикавказ, оспаривается ингушским национальным движением и поддерживающими его официальными структурами Чеченской Республики.

Основной фрагмент с спорных земель входил до 1944 года в Чечено-Ингушскую АССР, до 1918–1922 годов был частью Сунженского отдела Терской области, населенного русским казачеством, а до 1860-х годов был заселен опять-таки ингушами. Но все эти три исторических периода изменения этнического состава территории сопровождалось насильственным выселением прежних жителей.

Ныне на этой территории, входящий в Северную Осетию, проживает около 30 тыс. осетин и 30 тыс. ингушей. Доля осетин сокращается, доля ингушей — увеличиваться.

Главной причиной противодействия Осетии возможному восстановлению границы 1944 года является опасение депортации осетинского населения, основанное на памяти о погромах осетинских сел в 1906, 1918 годах.

Из-за того, что осетинское общество в гораздо большей степени было «советизировано», чем ингушское, разрешение прежних структур создает в нем ощущение политической дезорганизованности в сравнении с ингушским национальным движением. Перспектива прямого этнического соперничества в регионе вызывает в Осетии тревогу. Ощущение «неравенства» в безопасности компенсируется соответствующими административными мерами, которые устанавливают реальное правовое неравенство граждан. Такие меры на территории Северной Осетии предпринимаются на протяжении многих лет: ограничение прописки, запрет на куплю-продажу домовладений, введение чрезвычайного положения.

Очевидно, что изоляционистские настроения будут господствовать в Осетии по отношению к ее северокавказским соседям. Ислам будет отторгаться по политическим мотивам, а идеи КГНК найдут здесь мало сторонников. Россия вновь окажется гарантом этого регионального изоляционизма, а христианство, политический спрос на который сегодня в Осетии значительно опережает потребности массовой религиозности, окажется духовным выражением этой связи. В то же время перед осетинским обществом все более очевидной становится перспектива осознания себя нацией вне и сверх тех утвердившихся форм государственности, которые доминировали в уходящую советскую эпоху.

(1). Закон о переименовании Северо-Осетинской АССР в Республику Северная Осетия был принят 9 ноября 1993 г. В 1995 г. название региона было изменено на Республику Северная Осетия — Алания).

(2). См. «Козни вокруг „Очерков истории алан“»

ОБ АВТОРЕ:

«Вадим был нашим общим коллегой по научно-исследовательскому институту. Я провел у него в гостях полную неделю, поскольку самолет летал тогда в Торонто из Москвы лишь по пятницам. Он жил в Гамильтоне, городе-спутнике Торонто. В местном университете сначала изучал социологию, а затем ее же преподавал студентам. Тогда обсуждалась недавно успешно воплотившаяся в жизнь идея публикации на Американском континенте перевода осетинского нартовского эпоса на английский язык.

К сожалению, судьба самого Вадима оказалась печальной. Его жизнь преждевременно оборвалась, но оставила след в сердцах всех, кто его знал.

В Осетии мы вместе учились с ним в одной школе. Он жил неподалеку и нередко оставался после уроков, чтобы наиграться в футбол, пока не стемнеет. У него были хорошие способности к учебе, и на него в этом плане возлагали большие надежды, поэтому родители увлечение сына футболом не приветствовали, но были вынуждены с этим как-то мириться. В тех же случаях, когда он продолжал играть и в темноте, за ним приходил отец, достаточно пожилого возраста, и звал домой. Он покорно за ним направлялся.

После школы Вадим поступил в Ростовский университет, учился в аспирантуре в Москве, потом стажировался в Манчестере, а следом был университет МакМастер в Канаде. Его сорвало с ветки, словно осенний листок, и понесло по миру.

Временами он приезжал в Осетию, иногда на месяц, даже на год, но сам он уже не мог остановиться, а отца к тому времени уже не стало, так что было некому окликнуть, чтобы позвать домой. Земле же его прах был все-таки предан на родине. Семьи он завести не успел, детей после себя не оставил. Вот такая вот печальная история. Мне он был знаком еще со школьных времен и именно таким остался в моей памяти: с футбольным мячом под мышкой в нашем школьном дворе» (Тамерлан Салбиев, «Триптих»).

Сообщение о гибели Вадима Огоева в результате автомобильной аварии в канадской газете «Weekend Chanpion» (10 августа 2001 г.)