Печатается по тексту газеты «Кавказ», № 267 от 26 ноября 1878 года и № 275 от 6 декабря 1878 года, где впервые опубликовано с подписью: «И. Кануков». После текста путевых очерков в № 275 газеты «Кавказ» имеется примечание в скобках: «Продолжение будет», однако ни в 1878, ни в 1879 гг. продолжение не появилось.

***

(Путевые наброски)

Автор: Инал Дударович Кануков (1850 — 1898).

2 мая нынешнего года я выступил в командировку из Александрополя в Эрзерум с не совсем приятными чувствами.

— Погибнешь, дружок,— участливо говорили мне мои приятели в Александрополе,— ведь там [1] свирепствует страшный тиф, который, говорят, перешел теперь в чуму…

[1] Нужно подразумевать Эрзерум и весь Засаганлугский отряд.

Тиф! Чума!

Таково было всеобщее мнение в нашем обществе довольно долго.

Общество наше сильно жаждало известий из Засаганлугского отряда, а их-то и не было за отсутствие специальных корреспондентов, которые и были сперва, но потом, убоявшись заразы от тифа, скрылись очень благородно в другие отряды или же вовсе отправились восвояси — «подалее от греха». Офицерству же многострадального Засанганлугского отряда, терпевшему  невзгоды от войны и тифа, некогда было заниматься кореспонденциямц для газет: оно едва-едва успевало отвечать на те тревожные письма, которые получались с родины, от людей, близких их сердцу, чтобы уверить их, что они еще живы, что гроза тифа не так опасна и что чумы вовсе в отряде не существует.

Общество наше все ж-таки находилось в самом тревожном неведении до тех пор, пока поправившиеся от тифа не стали приезжать на родину и разуверять в убеждении о чуме и тифе.

Не верить таким слухам я не мог — так они твердо поддерживались.

И неужели, размышлял я, избавившись от пуль Винчестера, Пибоди, Снайдера, от картечных гранат, я должен буду сделаться жертвою тифа и даже чумы, как говорят? Сделаться так бесславно жертвою тифа?! Вследствие таких размышлений доля раскаяния закралась в мою душу: умер бы лучше в бою с турками, чем умирать от тифа,— говорил я себе.

А тут еще словно демон-искуситель, шептал мне сердобольный приятель на ухо: «Подай рапорт о болезни!»

На это отвечал мой внутренний голос: лучше смерть, чем сыграть такое постыдное отступление.

К тому же тянуло меня непреодолимое желание посмотреть новопокоренный край, а в особенности хотелось мне посмотреть на своих земляков-горцев, переселившихся в Турцию. Сильно желание проверить: действительно ли горцы нашли в Турции ту обетованную страну, которую в ней искали? Действительно ли они пользуются теперь теми удобствами жизни, которых они ждали от Турции?

И вот я переправился через речку или реку, за которою сулили мне неизбежную смерть, но за которую меня тянули, с одной стороны, долг службы, а с другой — непреодолимое любопытство.

Восемнадцать лет тому назад я в качестве обратного переселенца переправлялся с турецкого берега через Арпачай в первый раз. Восемнадцать лет!

Тогда мне было только девять лет. Я отдыхал на берегу Арпачая, и воспоминания о прошлом переселении в Турцию теперь прошли передо мной очень смутно.

Вон там пасутся быки и коровы на зеленой мураве. Там, помню смутно, были наши землянки, построенные во время зимней стоянки нашей на обратном пути. То было холодное зимнее время 1860 года.

В этом и в последующих трех годах кавказские горцы особенно горячо принялись переселяться в Турцию.

Недовольные нововведениями после покорения Восточного Кавказа, горцы хотели избавиться от них. С наивным доверием они слушали рассказы о том, как их детей скоро будут забирать в солдаты и как их будут крестить силою. Солдатчина, измена религии — самые больные места у горцев-мусульман.

Особенно усердно стала переселяться Кабарда — усердие это проникло и в Осетию. Явились фанатики-агитаторы, которые подняли за собою тысячи семейств и потянули их в сторону, которую они знали так же, как Китай.

Начиная с 1860 года, переселение горцев все более и более увеличивается до 1863 года, потом, в последующее время, сильно падает. Между 1860 и 1861 годом из Кабарды в Турцию переселилось около 1/8 всего населения — 881 семейство. Большая часть  из этого числа поселилась в Европейской и лишь незначительная — в Азиатской Турции.

Эмиграция мусульманской части Осетии в Турцию совпадает с периодом переселения кабардинцев. Осетины поселились исключительно в Малой Азии и преимущественно в Карсской области и прилежащих близко к Кагызману местностях. Лишь незначительная часть поселилась в Сивазском вилайете с Мусой Кундуховым.

Теперь, с окончанием этой войны, почти все осетины, вместе с ними и часть черкесов, подпали снова под владычество России. В силу весьма важных обстоятельств переселение горцев прекращается с 1867 года. В этом году случились два весьма важных события для горцев: освобождение их рабов и отказ турецкого правительства принимать на свою территорию горцев-эмигрантов.

Первое обстоятельство послужило к тому, что высшее сословие мусульман-горцев; больше подверженное переселению, лишилось с освобождением «рабов» даровых рабочих рук. Нужно было теперь заботиться не о переселении в Стамбул, сопряженном с неизбежными расходами, а о том, чтобы сберечь нажитое и не так безрассудно расходовать добытое трудами «рабов». С другой стороны, турецкое правительство, стесненное большим приливом эмигрантов, было поставлено в весьма затруднительное положение относительно расселения горцев и подачи им первоначальной помощи, вследствие чего и отказывалось принимать их.

Однако горцы-скептики, желавшие эмигрировать, не верили такому отказу единоверной Турции, и потому послана была в  1866 году депутация, состоявшая из избранных лиц,— удостовериться на месте.

Депутация вернулась и подтвердила справедливость отказа. Разочарованию Турцией положено было начало. А тут еще обратные переселенцы, которые поехали туда богачами и вернулись чуть не нищими, подтверждали, что в Турцию не стоит переселяться, что там далеко не так хорошо, как воображают. В то же время наше правительство отказало принимать обратных переселенцев из Турции. Таким образом прекращено было вредное для горцев шатанье в Турцию и обратно.

Но вперед, в дорогу! Мы еще успеем увидеться с горцами-переселенцами при более благоприятных условиях, узнаем с  вами, читатель, их экономический и социальный быт, их политические убеждения.

А вот и Мала-Муса! Это небольшое армянское селение, в котором часть населения оставила свои жилища и скрылась куда-то. Дорога от Александрополя сюда гладкая на протяжении 8—9 верст. За этим селением следует Кизил-Чачках — тоже армянское селение при небольшой речке. Селение это гораздо населеннее Мала-Мусы, и в нем не замечается покинутых жилищ.

На полдороге отсюда к селению Полдерван, близ Караяла, я заметил разоренное селение. В мае прошлого 1877 года я был в командировке в Кюрюкдаринский лагерь, и тогда еще здесь жили осетины-переселенцы; теперь оно совершенно покинуто и разорено. Жители бежали к Эрзеруму.

Начиная от Арпачая до Карса и далее до Саракамыша, т. е. до подошвы Саганлугского хребта, местность более холмистая, чем гористая. Особенно трудных подъемов и спусков не замечается на этом протяжении. Только отсутствие шоссированной дороги сильно затрудняет передвижение тяжестей и даже простую экипажную езду, особенно во время дождей, вследствие черноземной почвы.

Все пространство от Александрополя до Карса заселено по дороге армянами. Селения их ничем особенно не отличаются от тех, которые видите и у наших армян: та же беспорядочная планировка улиц, с характерной грязью, те же земляные постройки, буйволятники. По этим деревням имеют ночлежные пункты движущиеся мелкие части, а в Полдерване было госпитальное отделение и телеграфная станция.

Так как почти все время кампании нашим офицерам и солдатам приходилось очень часто квартировать в подземных постройках, то небезынтересно будет охарактеризовать здесь общими чертами, что приходилось испытывать в них квартирантам.

Прежде всего вы входите с улицы в маленькое низенькое отверстие — и вы очутились во тьме кромешной.

С первого раза, от непривычки, вы не можете различить предметы, окружающие вас, и, желая рассмотреть их, усиленно моргаете глазами. Но вот вы начинаете различать столбы, подпирающие земляную крышу подземелья, а вон там отверстие, откуда  видно самое слабое освещение,— это отделение, где живет семья хозяина и сам он. Какие-то люди движутся в этом отделении. Женщина с полузакрытым лицом выглянула и моментально опять скрылась, увидя вас. Несколько полуголых ребятишек проделывают то же самое.

— Бурда, джан, бурда! (Сюда, сюда!) — Или скажет: «Здесь садись». Он указывает на темную дверь, которой вы прежде и не заметили. Армянин идет впереди, вы за ним, ощупью.

«Как бы на что-нибудь не наткнуться»,— думаете вы и осторожно следуете за вашим чичероне. Но ваша осторожность напрасна; вы наткнулись на что-то мягкое и чуть не полетели. Это мягкое задвигалось, зашевелилось и, пыхтя, словно паровик, поднялось грузно. Вы отступаете в невольном страхе.

— Буйла, буйла, джан! — успокаивает вас армянин.

— Куда пошел? — подделываетесь вы под тон армянина, чтобы он вас понял: ничего не видать.

— Бурда, якши сарай ест,— отвечает провожатый. Вы успокаиваетесь и идете ощупью.

— О-ох! Черт бы тебя побрал с твоим сараем! —кричите вы, вдруг хватаясь за голову.

Вы наткнулись на столб, и мушки забегали в глазах.

— Давай свечку! — кричите вы в злости.

Армянин сперва не догадывается, в чем дело, но вы ему объясняете, и он, наконец, догадывается.

— Чирах! Чирах (Свеча! Свеча!) —и он уходит за свечой.

В ожидании ее вы стоите в потемках на одном месте и не решаетесь сделать шагу вперед, чтобы не наткнуться на новую беду. Прислушиваетесь в таком положении: где-то жует лошадь, там буйвол сопит; откуда-то, словно из-под земли, доносится уличный шум аула. Дышится весьма тяжело: воздуху не хватает, и тог воздух, которым вы дышите, весь пропитан навозными испарениями до такой степени, что на нем, как говорится, вешай хоть топор.

Блеснул, наконец, в стороне огонек, и армянин появляется с своим чирахом. Он идет впереди — вы за ним. Двигаясь по лабиринту темных, мрачных ходов, думаешь, что попал в катакомбы.

— Бурда ухлай! —указывает куда-то в темноту армянин.

Всматриваетесь пристальнее, и вы различаете прежде всего, что вы попали в общество буйволов, коров и лошадей, лежащих,  стоящих, жующих и звенящих цепями.

К помещению этого приятного общества прилегает отделение в 3—4 квадратных аршина, отделенное небольшим барьером вышиною в 1/2—3/4 аршина. В этом отделении есть камин и нары, на которых вы можете располагаться на ночлег.

Армянин ставит «чирах» в отверстие, сделанное над камином и ждет чего-то.Вы расположились с грехом пополам на нарах и от скуки завязываете с армянином разговор по-русски [2], если вы не знаете местных языков…

[2] Армяне между Карсом и Александрополем объясняются очень часто кое-как по-русски.

— Осман — яман, урус — якши,— начинает хозяин-армянин свою жалобу.—Осман быка дащил—ахча не давай, лошадка дащил —ахча не давай, всо амузом дащил — денга нет. Урус хороший ест: курица дащил—денга давай. Осман да христян да одна бог ест, одна Абраам ест, Адам ест, Хавва (Евва) ест — христян не лубит…

После такой жалобной тирады вы проникаетесь невольно чувством полного сострадания к человеку, которого так сильно обижает Осман, и даете за гостеприимство или за услуги больше стоимости.

— Мая бедний,— опять ноет хозяин,— денга нет. Осман взял, урус ахча коп (много).

Вы делаете еще один плюс к сумме, которую вытянул у вас гостеприимец.

А вот несколько сцен из недавно минувшего военного времени. Приезжает наш фуражир в армянское селение. Требует
старшину.

— Сено есть в ауле? — спрашивает фуражир.

— Ти знайшь, джан,— отвечает старшина мягким голосом, сняв шапку, склонив голову набок и изобразив из себя угнетенного и вполне изобиженного человека.

— Ну, а овес есть? — допрашивает фуражир, полагая, что фраза «Ти знайшь» означает «нету».

—Ти знайшь…

— А саман, черт побери, есть?

— Ти знайшь, паша…

— Что: «ти знайшь! ти знайшь!» Что же я знаю? Я спрашиваю у тебя! Ну, а солома найдется?

— Ти знайшь, паша…

Фуражир бесится. Приходится прибегнуть к реквизиции. Ведь не издыхать же лошадям, которые скоро придут голодные с походу, размышляет он.

— Эй, ребята,— обращается он к своей команде,— сию минуту отыскать в ауле фураж!..

Через некоторое время является солдатик.

— Нашли, ваше благородие, и сено, и ячмень, прикажете отмеривать?

— Отмеривай!..

И хозяева получают за отмеренное по справочным ценам.

Этот же фуражир приезжает в турецкое селение. Является юзбаш.

— Сено есть?

— Иохдур (нет), — качает отрицательно головой.

— Саман?

Турок отрицательно цокает языком и качает головой [3].

— Где можно достать?

Турок называет ближайшие селения, где можно достать и сена, и саману.

— Ячмень есть?

— Вар, вар! (Есть, есть!) —говорит турок. По разыскании саману и сена в ауле действительно не оказывается.

[3] Подобного рода вопросы старшины придорожных селений, где были наши солдатики, понимают довольно хорошо, без переводчиков. Постоянная практика научила их понимать слова: сено, саман, овес, ячмень.

Первая моя ночевка была в ауле Полдерване, тоже населенном армянами. Здесь я случайно познакомился с одним доктором ассенизационного отряда, на долю которого выпала очистка от трупов боевых мест на Аладжа-Даге, Кизил-Тапе, на Ягнах и др. памятных в истории нынешней войны местах. В холодное зимнее время трупы павших от болезней и ран не могли быть зарываемы достаточно глубоко, а очень многие даже вовсе не были зарыты в землю, а были прикрыты снегом. Теперь же, когда настала весна и снег стаял, трупы обнаружились, стали сильно разлагаться и заражать окрестный воздух на значительное пространство.  Казаки из сотни, стоявшей здесь, жаловались, что, когда подует ветер с Аладжа-Дага, то невозможно почти дышать воздухом за три версты от Полдервана.

Способ уничтожения трупов на Аладжа-Даге состоял преимущественно в сжигании их после обливки смолой, а частью в зарытии в землю. Доктор мне назвал довольно крупную сумму, выданную ему на это дело, и вместе с тем жаловался на трудность работ, с одной стороны потому, что трупов много, а с другой — вонь делает работу мучительной, почти невыносимой.

На следующий день нужно было пройти в Каре.

Карс! Смутное представление об этом памятном мне городе снова воскресло. Тогда Каре мне казался громадным и чудным городом. Интересно теперь взглянуть на него с новыми впечатлениями.

Вдали, сквозь дымную мглу, выделились дома Карса серою массою. Выше над городом вырисовывается мрачный Кара-Даг, самый сильный форт Карса. По мнению специалистов, по овладении неприятелем этим фортом, Каре положительно не может держаться. Известно также из минувшей войны, что форты Кара-Даг и Араб («Арабка», как его прозвали наши офицеры осадной артиллерии) были самыми опасными соперниками нашей артиллерии. Меткость и дальность стрельбы, по рассказам участвовавших в осадной артиллерии офицеров, были замечательны, но результаты разрушения от снарядов были самые ничтожные, так как снаряды разрывались, как известно, вверх конусом, не разбрасывая пуль и осколков по сторонам. Такое свойство турецких снарядов много избавляло наших от возможных при других условиях чувствительных потерь.

Со слов горцев-переселенцев я узнал, что в первое время осады Карса с фортов Кара-Дага (Черной горы) и Араба стреляли английские офицеры, которые были здесь инструкторами. О результате первоначальной стрельбы турецких орудий с поименованных фортов известно, что отсюда стрельба была великолепная. С другой стороны, не менее похвальный отзыв пришлось мне слышать от тех же горцев о первоначальной стрельбе нашей осадной артиллерии, испортившей немало орудий и лафетов.

На 950 футов над уровнем воды возвышается скала, увенчанная городской цитаделью, напоминающей очень средневековые замки. У подножья этой горы, с восточной стороны, приютился город, разделенный на две половины р. Карс-чаем, пробившей скалу, на которой стоит цитадель. Городского вала вокруг Карса нет, как и в Эрзеруме. Я видел только траншею, построенную с северо-восточной стороны города. Древняя городская стена развалилась и уже не может служить защитою.

Прежде чем въехать в город, вы увидите кладбища, плотно прилегающие к городским строениям. Это характерная черта Эрзерума, Гасан-Кала и Карса.

Исторический Карс представляет собою скорее большой аул, чем город. Особенно северо-восточная часть города, приютившаяся у подошвы скалы, увенчанной цитаделью, весьма напоминает горный аул, расположенный амфитеатром. Отсутствие правильной планировки домов увеличивает это сходство. Во всем городе не видно деревца, вследствие чего он представляет собою серую массу домов, скорее походящих издали на развалины. Лишь стройные минареты, высоко подымающиеся над этою серою массою, украшают несколько город и разнообразят его внешний вид. Что сказать о кривых, узеньких и грязных улицах города?

Должно полагать, что до прихода сюда наших войск по улицам нельзя было проходить без гримасы от вони. Да и теперь встречаются такие места, проходя по которым затыкаешь свой нос. Часто проходишь по таким улицам, в которых ретирады отделяются от тротуара лишь дощатой стеночкой, да и то неплотно пристроенной. Мне пришлось и здесь познакомиться с одним из чиновников ассенизационного отряда, который жаловался на затруднительность дела по ассенизации города. И это совершенно верно: ассенизационным отрядам во вновь покоренных городах Малой Азии вообще выпала самая трудная работа. И если бы в этих городах не собаки, живущие сотнями и тысячами, уничтожающие падаль и другие заражающие воздух вещества, населению пришлось бы весьма плохо.

Каре-чай тоже поглощает в себя немало всякой дряни. Ну, а где нет в городах сточной воды, как, например, в Эрзеруме, куда девать падаль и выбрасываемые внутренности животных? Там увеличивается количество собак. Вот почему в Эрзеруме их особенно громадное количество. Но об Эрзеруме еще речь впереди.

Таким образом, совершенно побочные обстоятельства являются в азиатских городах ассенизаторами.

Общественных мест для гуляния в Карсе не имеется. Да турки и не любят этого удовольствия.

Они и теперь смотрят с улыбкой недоумения на то, как элемент покорителей разгуливает без всякой видимой цели от одного конца моста до другого. Единственное место вечернего гуляния в Карсе — у ротонды Пьера. Сколько раз упоминалось об этом Пьере в разных корреспонденциях, как о человеке веселом, балагуре, никогда не унывающем и вместе с тем знающем, где раки зимуют, в кармане ли наших офицеров или где-нибудь на дне Карс-чая. Он же построил ротонду на берегу Каре-чая, недалеко от моста, и открыл довольно порядочный, конечно, относительно, буфет. Небольшая площадка перед ротондой обделана довольно хорошо цветочными грядками. Дело ли это рук «известного» Пьера или чьих-либо других — право, не знаю.

Но самое оживленное гулянье — это здесь и на мосту. Оживление особенно замечается по вечерам. Тут вы увидите полную смесь одежд и лиц, племен и состояний. Странно смотреть, как белые чадры проходят по мосту, боязливо, словно крадучись, смотря злобно из маленьких отверстий для глаз на наших «барынь», проходящих с открытыми лицами рядом с ними.

В Карсе я пробыл весьма недолго, да и некогда было заниматься мне в нем наблюдениями. Я спешил вперед.

Небо заволакивалось дождевыми тучами, когда я выехал за город. Скоро закапал дождь. Это обстоятельство нагнало на меня самые неутешительные думы, тем более, что я не мог отделиться от своей команды и ехал с нею верхом шагом. Бурка и башлык не спасли меня: я промок до последней нитки. Лошади еле ступали по липкой черноземной грязи дороги. Таким образом я шел к Бегли-Ахмету довольно долго, хотя с нетерпением ждал достигнуть этого пункта.

Бегли-Ахмет — небольшое армянское селение, расположенное в долине, окаймленной довольно далеко с востока небольшими горами. У Бегли-Ахмета, как известно, происходило первое серьезное и чуть ли не последнее кавалерийское дело с горцами переселенцами под предводительством Мусы-паши Кундухова. Рассказывают, что Муса-паша рассчитывал на оплошность наших сторожевых цепей. Но, к его несчастью, он сделался сам жертвой своей же оплошности. На бивуаке при Бегли-Ахмете он не озаботился достаточно о своей сторожевой цепи и никак не предполагал о движении наших казаков и нижегородцев на его лагерь. Внезапное появление нашей кавалерии (особенно отличился 4 эскадрон Нижегородского драгунского полка под командою Инала Кусова — осетина [4]) произвело сильный переполох в лагере Мусы Кундухова. Горцы, застигнутые врасплох, метались как угорелые, не зная, что делать, и подняли бесцельную трескотню из своих магазинок. Мне сознавались сами горцы, что нападение драгун было для них таким сюрпризом, что они не знали, в кого стреляли,— в своих или в неприятеля. Ночь была темная, не позволяла различать людей, и только крики «ура» давали знать о местонахождении русских; туда-то горцы бросались нестройною толпою с гиком в газават [5].

[4] Капитан Инал Тегоевич Кусов командовал 4 эскадроном 16 драгунского Нижегородского полка. О его мужестве и храбрости в сражении с турками сказано в его наградном листе: «С командуемым им эскадроном в ночь с 17 на 18 мая при Бегли-Ахмете первый ударил на главную массу сил Кондухова и после самого отчаянного боя с превосходными силами овладел орудием и значком Кондухова, изрубив прислугу и знаменосца, а равно и четырьмя зарядными ящиками…» За участие с этом сражении Кусов был награжден золотым оружием и представлен к чину майора (ЦГВИА, ф. 400, оп. 131/753, д. 220, лл. 7, 7об., 27).

[5] Бросаться на верную смерть в толпу «гяуров» для спасения души.

Известно, что Кундухов потерпел здесь сильное поражение. Сам он едва спасся и бежал с остатками своей кавалерии к Эрзеруму, оставив довольно много трупов. Поражение это сильно подействовало на маститого генерала. Он впал, по рассказам горцев, в сильную хандру, и тогда же закралась в его душу доля недоверия к турецкому правительству.

Известно, что он просил перед этим поражением в подкрепление себе артиллерию и пехоту, но в этом ему было отказано Мухтар-пашой. Артиллерия его состояла всего из двух горных пушек системы Уитфорта, возимых на мулах, тех самых, которые были отняты у него Кусовым.

О Бегли-Ахметском деле я разговаривал с горцами-участниками. Они говорят, что убитых они оставили не более ста. Они сознаются в полной беспечности, с которой они стояли на бивуаке, но убеждены, что если бы они были подготовлены встретить нападение драгун, они бы полегли все костьми, не отступили бы.

— А зачем же отступали?

— Невольный страх обуял… Внезапность нас сильно напугала, и мы рассеялись… Будь мы подготовлены — мы бы вам задали. Мы уверены были сами, что заберем весь ваш лагерь с начальниками, но… кысмат — судьба, ничего не поделаешь…

— А храбро драгуны дерутся?

— Очень храбро… Молодцами дрались… Но опять и то сказать, среди них были лучшие наши, вот хотя бы Инал Кусов. Не будь его, мы бы еще посмотрели… А какой-то офицер так совсем изумил нас — врубился в наш лагерь совершенно один. Видно, лошадь занесла. Молодой такой [6], не справился с лошадью, однако мы не пожалели — убили, а лошадь пропала-таки бесследно…

[6] Прапорщик Нижегородского драгунского полка Форжет.

В состав кавалерии Мусы-паши преимущественно входили осетины, кабардинцы и потом остальные горцы. Потеряв значительный кредит в глазах правительства после Бегли-Ахметского дела, Муса-паша заслужил полное доверие его после дела на Кизил-Тапе, где он выказал себя храбрым и распорядительным генералом [7].

[7] Отбитие наших штурмовых колонн приписывают Мусе-паше и Каптан-паше. Среди горцев-переселенцев этот последний пользовался чуть ли не лучшею репутацией, чем даже Кундухов. Он умер от тифа в Эрзеруме. Такой же популярностью пользуется и Дервиш-паша, о котором отзываются как о человеке, готовом отдать бедному последнюю рубашку. Об этих двух генералах сложены песни на турецком языке воинственного свойства; их поют с большим чувством.

Теперь Муса Кундухов — начальник главного штаба турецких войск в Малой Азии. Все видевшие его, в том числе и наши офицеры, отзываются о нем с самой похвальной стороны…

О причинах переселения Мусы Кундухова в Турцию ходят самые разноречивые толки. Но больше всего преобладает убеждение, что им руководили чисто материальные расчеты. С Мусой Кундуховым переселилось в Турцию около 3 тысяч душ, преимущественно из чеченского племени, и почти исключительно самая беспокойная часть его, так что наше правительство избавлялось от многих неприятностей. Впоследствии эти переселенцы были поселены на окраинах Малой Азии, чем они весьма были недовольны; но при этом они роптали не на турецкое правительство, а на Мусу Кундухова, которого притом заподозрили в умышленном переселении и умышленной пропаганде о переселении. Вследствие этого ходили в одно время слухи, что его хотели убить карабулаки за то, что он обманул их, уговорив выселиться в Турцию и покинуть родину, где они жили так спокойно.

---

---