TOP

Автор: Тамерлан Салбиев

***

В последнее десятилетия прошлого века и годы, последовавшие за ним, важнейшим аспектом изучения осетинской Нартиады сама собою стала ее прагматическая направленность. По сути, в центре общественного и научного внимания оказалась задача, заключающаяся в определении места и роли эпопеи в системе устного народного творчества и, шире, всей традиционной культуры. Примечательно, что общепринятое на тот момент представление, которое прежде казалось незыблемым, было не только поставлено под сомнение, но и фактически утратило свое господствующее положение, уступив в общественном сознании место гораздо более «впечатляющим», однако при этом фактически, взаимоисключающим интерпретациям. Та легкость, с которой произошло вытеснение этой некогда общепринятой трактовки, свидетельствует не столько о ее уязвимости для критики, но скорее стало следствием вполне ожидаемых попыток удовлетворения общественного интереса к эпической традиции на новом культурно-историческом этапе, иначе говоря, возникновением потребности ее нового прочтения, некоего обновления подходов. Вместе с тем, наблюдаемый разброс мнений и их многообразие не могли быть сугубо произвольными и должны были иметь под собой определенные основания. При этом в конечном счете представляется возможным вести речь о двух главных факторах, приведших к попытке отмечаемой «смены вех».

Напомню, что в основе общепринятого представления лежала, конечно, в первую очередь присущая эпосу героика. Не случайно, первое сводное издание осетинских нартских сказаний вышло в свет в 1946 году, то есть сразу после того, как была завершена Великая Отечественная война. Сами нарты при этом оказывались славными эпическими первопредками из мифологической эпохи, когда только закладывались основы мироустройства, еще далекие от привычных норм общественной жизни. Тем самым нарты героически отрабатывали те представления, на которых будет строиться следующее за ними человеческое общество, проживая те сюжеты, которые будут рассматриваться как прецедентные и обязательные к исполнению. Вместе с тем ясно осознавалось и то, что нарты безвозвратно канули в прошлое, погибли, причиной чему стала их гордыня, отказ следовать божественным установлениям, которые стали казаться им тесными, идущими вразрез с их героическим духом, и оттого неприемлемыми. Свидетельством пребывания нартов на земле были, в числе прочего, например, ныхас нартов в селении Лац, или склеп нарта Сослана у селения Нар в горной Дигории.

В этом переходе из устной традиции в книжную и следует видеть первую причину отказа от героики. Теперь эпос существовал в книжном виде в пространстве культуры Нового времени, и в этом новом виде и ином контексте подвергался осмыслению. Однако необходимо особо оговорить одно важное обстоятельство. В середине прошлого века, когда этот переход произошел, устная традиция была еще жива и потому неизбежно оказывала влияние на собирателей и исследователей фольклора. Между тем, в последнее десятилетие прошлого века, когда стали предлагаться новые версии прочтения эпоса, связь с устным народным творчеством была уже фактически полностью утрачена. Одним из важнейших индикаторов, указывающих на утрату этой связи, можно по праву считать историко-этнографические комментарии, сопровождающие любое издание эпических текстов, поскольку без них читатель лишен возможности в них ориентироваться. С этой точки зрения представляется возможным полагать, что все вновь предлагаемые интерпретации эпопеи в той или иной степени пытались компенсировать утрату связи эпосом с его естественной средой обитания.

Вторая же причина заключается в жанровом своеобразии эпопеи как таковой. Она представляет собой некий универсальный жанр, в который все малые формы фольклора стекаются подобно притокам большой полноводной реки, откуда с неизбежностью идет представление об эпосе, как своего рода энциклопедии, охватывающей все стороны жизни традиционного социума. Отсюда, вероятно, и то неоспоримое место на самой вершине устно-поэтической традиции, как наиболее почитаемого жанра. В числе прочего об этом ясно говорило, например, и само осетинское название жанра эпического сказания, кадæг, производно от существительного кад ‘слава, почет, уважение’. Не случайно, особым почетом в обществе пользовались и исполнители эпоса — народные сказители.

В конечном счете, этот присущий эпосу универсализм и привел к тому многообразию его современных толкований, которые мы имеем, поскольку каждый находит в нем то, что ищет, отказываясь от целостности восприятия эпопеи в пользу какого-то одного из ее аспектов, которому отводится ключевая роль.

История вопроса

Одной из первых подобных попыток нового прочтения эпоса можно считать его интерпретацию в качестве металлургического трактата, опирающуюся на воинский характер эпоса и присущий ему культ оружия. При этом сыграло свою роль и присутствие в эпопее небесного кузнеца Курдалагона с которым общаются многие видные нарты. Все же в этом случае происходит неизбежное сужение эпической проблематики, оставляющее за скобками значительный пласт его событий и героев. Так была пробита брешь в устоявшихся подходах, сделавшая возможным и ряд других версий, еще дальше уводящих исследователей от подлинной природы эпопеи. С точки зрения литературоведов эпос, вполне ожидаемо, предстал эпическим романом. В этом случае, дело остается за малым, когда составитель берет на себя труд избавиться от присущих ему неувязок и нестыковок, сводя все события к единому сюжету. В результате, облегчается задача изучения его персонажей с литературоведческих позиций. Следует заметить, что подобное развите заложено в самом процессе естественной эволюции эпического жанра, однако оно не может носить искусственного характера, и требует недюжинных способностей от того, кто берет на себя эту поистине титаническую задачу. Далее, присутствие в эпосе Всевышнего и небожителей, а также рода священнослужителей — Алагата/Ацата, в доме которых хранятся святыни нартов и происходят обрядовые моления, привело к его трактовке в качестве «Священного писания». Однако в традиции нет непосредственной связи между эпической традицией и культом. Известный в Дигории культ нарта Сослана является тем самым исключением, которое лишь подтверждает общее правило. Более того, в каких-то своих сюжетах эпос допускает вольности, немыслимые в культе. Нельзя не отметить и того, что исполнение эпоса было строго регламентировано по месту и времени, и было, как правило, привязано к месту мужского собрания — ныхасу, так что его целевая аудитория также была достаточно узкой. Не случайно эпос полон натурализма и достаточно суровых по своему характеру описаний, которые вряд ли предназначались для женских или детских ушей.

Подводя итого, описанию наиболее значимых из новых трактовок, следует признать, что их многообразие лишь подтверждает универсальный характер эпопеи, свойственную ей всеохватность. Вместе с тем, став книжным, эпос утратил связи со своей естественной средой обитания, выработавшей надежный механизм коллективной цензуры и предотвращавшей угрозы его ложного истолкования. Однако при этом он не изменил собственной природе, которая по-прежнему остается непосредственно выводимой из присущей ему героики. Новое прочтение не может исходить из отказа от героического начала эпопеи, но, напротив, должно опираться на него. Представляется, что с учетом этого обстоятельства, убедительное решение проблемы прагматики эпоса предполагает обращения к такой проблеме как легитимизация, являющейся для него стержневой.

Легитимизация

Знаменательно, что исследователи Нартиады уже обращали внимание на сведения средневековой грузинской хроники, благодаря которым нам известно, что аланская правящая династия вела свое происхождение от эпического воинского рода Ахсартаггата. Все же из этого обстоятельства, хорошо известного специалистам, до сих пор не было сделано надлежащих выводов, которые можно смело называть далеко идущими. В связи с этим свидетельством можно полагать, что эпопея была использована правящей аланской династией в качестве идеологического средства, оправдывавшего их верховенство в обществе. Тем самым есть достаточно оснований для того, чтобы рассматривать Нартиаду с точки зрения такого явления как легитимизации, что может в корне изменить наше представление о прагматике эпоса. Вот почему проблема легитимизации оказывается не частной по своему характеру и не второстепенной по своей значимости, а ключевой, от решения которой могут быть производны все остальные вопросы изучения эпопеи.

Сам термин легитимизация идет из римской традиции и его основное содержание сводится к признанию, утверждению или подтверждению законности чьей-либо власти, какого-либо социального института, статуса или полномочий. Особо следует оговорить, что легитимизация предполагает опору на принятые в том или ином обществе ценности, то есть переводит в правовое поле. Тем самым, следует полагать, что обладание властью предполагает не только наличие силы, но также и общественное признание, общенародную поддержку, проистекающие из ее соответствия принятым в обществе представлениям, в том числе и морально-этическим. В нашем же случае принципиально важно, что правящая династия использует для своей легитимизации опору на эпическую традицию. С этой точки зрения изучение эпопеи предполагает выяснение того, в чем состоят эти предполагаемые ценности, какова их природа, а также в чем их смысл. Содержание названной проблемы будет также включать установление механизма и условий протекания этой легитимизации, выявление ее движущих сил и факторов ее обусловивших.

Действительно, любой, кто обращался к тексту осетинской Нартиады, не мог не обратить внимания на то, что все главные рубаки эпопеи, все самые именитые ее богатыри, происходят из одного славного рода — Ахсартаггата. Столь высокое положение этого рода, которому эпос приписывает непререкаемую воинскую отвагу и доблесть, не может быть случайной. В связи с этим главная интрига будет состоять в выяснении того, почему в качестве основателя своего царского дома аланская средневековая династия выбрала ни кого иного, как Ахсартага. Какова во всем этом роль его отца Уархага, почему не складываются его отношения со старшим братом близнецом Ахсаром, насколько важна его женитьбы на Дзерассе и т.д. Также желательна хотя бы относительная хронологическая привязка рассматриваемого эпического цикла, называемого вслед за В. И. Абаевым «началом нартов». В этом и будет заключаться главная цель и задачи настоящей статьи. Достижение поставленной цели позволит вернуть эпоса, пусть и в книжной форме, в лоно традиции и даст ему возможность вновь обрести в ней свое исконное место.

Общие принципы

Начать, как и в любом деле, лучше всего, с выяснения общих принципов, лежащих в основе легитимизации, уже хорошо известных науке из мирового опыта. В этой связи весьма познавательно обращение к японской традиции, которая делает наглядным природу подобной опоры верховной власти на эпос. Напомню, что даже в современной Японии сохраняется условное разделение властей. Высшим моральным авторитетом в обществе обладает император, он является символом государства и единства нации, поскольку он считается «Небесным хозяином», имеет небесное происхождение, а его власть наделена сакральностью. Он же является японским первосвященником, который путем отправления ритуалов и руководства праздниками сливается с божественным началом. Знаменательно, что господство императоров было обосновано легендами и мифами, записанными к VIII веку в двух книгах: «Записях о делах древности» и «Анналах Японии». Тем самым, он воплощает в себя связь с мифологической эпохой, той самой, когда формировались сами основы мироздания, когда появляется человек, закладываются представления об устройстве японского общества. Подчеркну, именно японского, так как власть императора распространяется только на японский этнос. Более того, вокруг фигуры императора группируются религиозно-мифологические представления, образующие традицию, известную как синто.

В результате императору открыты те изначальные связи и представления, которые в самом обществе, живущем своими трудовыми буднями и заботами, вяснением отношений между собой и внешним миром, и пр. Выражаясь современным компьютерным языком можно сказать, что он обладает «резервной копией» программы, к которой следует прибегать в том случае, если основная дает сбой. Именно он продолжает пребывать в ином временном измерении, изначальном. Обладая подобным «божественным» статусом, император со временем перестал принимать непосредственного участия в земной жизни. Право непосредственного управления обществом вплоть до позапрошлого столетия принадлежало военному правителю — сёгуну, бывшему одним из местных князей, то есть полководцев, участвовавших в борьбе за власть на поле боя. В этом можно видеть проявление героического, иначе говоря, эпического начала. Но одной лишь военной силы, которой он обладает, оказывается недостаточно. Для того, чтобы обрести легитимность, он должен быть назначен на эту должность императором, пользующимся в обществе непререкаемым авторитетом. При этом эпическая эпоха длилась в Японии около тысячелетия, пока в XVI веке не победил клан Токугава, возглавляемый Иэясу, считавшийся родственником императорского дома и ставший основоположником правящей династии. Так происходит переход к сильному централизованному государству. Именно этот клан положил конец взаимным распрям и объединил страну на последующие три столетия. Примечательно, что в обществе уже получил распространении и буддизм, открывающий Японию материку, то есть остальному миру, представленному для них Китаем, Кореей и другими странами, находящимися уже не в мифологическом, а в историческом измерении. Таким образом, при изучении проблемы легитимизации власти исторический путь Японии ясно указывает на необходимость разграничения трех аспектов: мифологического, эпического и исторического.

Отсюда, вероятно, проистекает и желание аланской царской династии возводить свое происхождение к нартам. В связи со сказанным подобная опора на эпос вполне логична, поскольку она позволяет аланскому царскому дому обосновать свое историческое право на верховную власть в обществе, выводя ее из мифологической эпохи, из времен «начала начал». Не просто привычная нам «борьба функций» между священнослужителями, воинами и общинниками, выдвинутая в свое время Ж. Дюмезилем, а стремление каждой из сторон конфликта обрести моральное обоснование на власть. В этом случае, общая картина событий, разворачивающихся в эпосе, предстает гораздо более сложной и, вероятно, более верной.

Уархаг и его сыновья

В Нартиаде в роли японского императора оказывается старейший из нартов, Уархаг. Обратимся к эпосу. Общая схема этого сюжета такова. Изначально нарты представляют собой единый род, ведущий свое начало от Бора (Бора-Фарныга), в саду которого растет чудесная яблоня. Все они равные между собой в социальном плане общинники, занятые сельским хозяйством: земледелием и разведением скота. В случае опасности они все берут в руки оружие, для отражения угрозы. Есть также род священнослужителей Алагата, немногочисленный и не очень влиятельный. Во главе же нартов стоит Уархаг. Исходя из того, что его верховенство определяется как хистæр, то есть ‘старший’, он является патриархом, пользующимся среди своих единоплеменников высшим моральным авторитетом. Если к этому присовокупить и то обстоятельство, что он выступает в роли сотрапезника (æмхæрд, æмнозт) небесных духов и сил (зæдтæ æмæ дауджытæ), то получим завершенный образ первосвященника, отправляющего сакральный ритуал и обеспечивающего связь с небом. Тем самым, его власть опирается на уважение, обретенное с годами и неоспоримое для всех остальных. В осетинской традиции есть особый эпитет для подобных уважаемых старцев: дзырддзæугæ лæг ‘тот, чьи слова (молитвы) сбываются (бывают услышаны небом)’. В этом случае, его власть не может опираться на силу, поскольку он уже достиг преклонных лет, а предполагает послушание, проистекающее из страха перед его сверхъестественной властью, дарованной небом.

В литературе ведь уже было сделано сопоставление с римским Вулканом, также связанным с легендой о братьях близнецах, Ромуле и Реме. Общепринятой трактовкой имени эпического патриарха является его привязка к индоевропейскому корню, обозначающему ‘волка’. Тем самым, при интерпретации мифологической основы образа главенствующим стало древнее тотемическое начало. Между тем этот корень имеет также и ясно выраженные космогонические черты, позволяющие соотносить этот образ с небесным кузнецом и, шире, с грозовым мифом, что служит дополнительным аргументом в пользу приведенных рассуждений.

В этом случае, на роль военного правителя, то есть сегуна, претендуют его сыновья. Как уже было убедительно показано, имена обоих братьев близнецов Ахсара и Ахсартага содержат в своей основе корень *xsart-, представленный также в наименовании индийской касты воинов — кшатриев. Это обстоятельство, лингвистического характера, подводит под предполагаемую версию достаточно надежную социально-историческую базу, поскольку известно, что в индоиранской традиции претендент на царский престол должен был действительно происходить именно из воинской касты, то есть тех, кто не занимается никаким иным трудом кроме ратного. В этом случае, верховная власть будет опираться уже не только на моральный авторитет, но также и на силу, воинский дух.

Хотя младший из его сыновей, Ахсартаг, который становится не только основателем воинского рода, но и закладывает основу царской династии, получившей его имя, не сражается с врагами, он совершает иной подвиг. Он сумел защитить родовую святыню, Чудесную яблоню, плоды которой каждую ночь похищала Дзерасса. Весьма вероятно, что она служит воплощением природного хаоса, стихийного женского начала. Эти качества вполне зримо проявляет рожденная ею в склепе, то есть на том свете, дочь — Шатана, о которой эпос говорит, что ей были присущие такие черты, как «зæххы хин æмæ кæлæн / коварство и чары земли». Теперь в основе власти не просто грубая сила, а связь с небом, охватывающая все сферы мироздания и социума. Царь становится устроителем природного и социального космоса. Важен и его брак с Дзерассой, который закладывает основы социума, поскольку вводит правила дуальной экзогамии, когда невеста берется не из своего рода, а со стороны. Это брак также обеспечивает и его связь с общинниками, ведь Дзерасса, будучи дочерью владыки морей, Донбеттыра, связана с хтоникой, подземельем, откуда идет материальное благополучие.

За это его и убивает старший брат, поскольку он тоже имеет права на отцовский престол. В этой вражде братьев между собой основное содержание мифологической эпохи. Так в рамках мифологии происходит переход от грозового мифа к солярному, иначе говоря, от лунной династии к солнечной. Точно как в древнеиндийской эпической традиции, где и «Махабхарата», и «Рамаяна» также в равной степени исходят из этого базового разделения. В «Махабхарате» это известное деление царского дома на две ветви — на Пандавов и Кауравов. Вражда Ахсара и Ахсартага надежно укладывается в приведенное выше противопоставление, а нартский эпос с этой точки зрения может быть вполне надежно поставлен по своему основному содержания с ними в один ряд. Более того, их противостояние нарушает изначальную патриархальную идиллию и открывает эпический этап.

Остается выяснить, кто выступает в роли исторического государя, правителя, объединившего страну. Опираясь на сведения уже упоминавшейся хроники, в другой работе речь уже шла о том, что за эпическими образами Хизова сына Челахсартага и его красавицы дочери Бедухи можно распознать царя овсов Худдана и его дочь Бурдухан, время правления которого приходится как раз на расцвет аланской державы — XII век н.э. В этом случае женское имя Бедуха может считаться просторечным искажением Бурдухан. С мужским именем ситуация оказывается более сложной, поскольку оно представляет собой, скорее всего, фольклорную адаптацию не собственного имени, а титула аланского правителя, Чел-Ас-Тархага, то есть «Доблестного Тархага Асов». Очевидно, что в позднем средневековье, после утраты аланской государственности произошло ослабление исторической составляющей эволюции, что неизбежно служит усилению его архаической, а именно, мифологической составляющей, которая ведет нас в скифскую эпоху. Отсутствие в их социально-историческом поле верховного правителя, этот титул переосмысляется в собственное имя, производное от младшего из сыновей Уархага — Ахсартага. Вполне закономерно, что в этих условиях утраты государственности была актуализирована связь именно с этим персонажем эпопеи.

Предложенная трактовка эпических событий не будет достаточно убедительной без исторической привязки, которая могла бы послужить для нее опорой.

Скифские истоки династии

Для этого следует обратиться к скифской эпохе, из которой, судя по всему, описанные события проистекают, и воспоминания о которых удержал эпос. Неоценимую помощь в этом случае окажет погребальный инвентарь из знаменитого кургана (насыпи) Солоха (начало IV в. до н.э.), внутри которого был захоронен вождь, его слуга, пять коней и конюший. Расположенное на левом берегу Днепра это скифское захоронение состоит двух усыпальниц, предметы в которых обеспечивают искомую историческую опору. Таких предметов, значимых для нашей темы, два. Первый из них — гребень, который фактически содержит сюжет о борьбе братьев за отцовский престол. Главным признаком, указывающим на то, что в основе сюжета известного гребня Солоха лежит именно тема престолонаследия, могут служить, как представляется, пустые гориты, то есть футляры для лука и стрел. Хорошо известно, что в скифской традиции именно лук выступал в качестве главной царской инсигнии. С этой точки зрения, наличие у каждого из участников композиции пустого горита, позволяет видеть в них претендентов на царство.

гребень Солоха (1)

Гребень из кургана Солоха (начало IV в. до н. э).

Золотой гребень с батальной сценой считается одним из признанных шедевров скифского искусства. Композиция состоит из всадника и спешащего ему на помощь второго участника, нападающих на третьего участника сражения, конь которого пал под ударом копья. Греческий мастер уподобил гребень античному храму с фронтоном, фризом и колоннами. Фриз составлен из пяти фигур лежащих львов, над которым, подобно треугольнику фронтона расположена уравновешенная композиция, в пределах которой происходит схватка. Поскольку сам курган предположительно определен как погребение скифского царя Октамасада и его брата Орика, постольку следует полагать, что ученые связывают изображение на гребне с династической историей Скифии второй половины V в. до н. э., известной благодаря трудам античных авторов. Принято считать, что обобщенность образов допускает различные интерпретации сюжета, а изображенная сцена выглядит как эпическое сражение идеализированных варваров. Конный всадник, который по своему костюму одет как фракиец, и спешащий ему на помощь пеший воин нападают на третьего участник сражения, конь которого пал под ударом копья. После потери коня гибель его хозяина кажется неизбежной. Обреченный на гибель воин ассоциируется со Скилом, который был свергнут скифами за свою приверженность эллинским обычаям и богам. Его одежда носит выраженный греческий характер. Пеший воин, вероятно, — Орик, сводный брат Скила и Октомасада, одет как обычный скиф. Однако изображенная на солохском гребне сцена, отнюдь не хроники исторических событий, а эпическое повествование, в котором действуют идеализированные скифы. Так что и в этом случае, борьба двух старших братьев с младшим за отцовское наследие приобретает религиозный характер и потому может быть выводима из представлений о легитимизации власти.

Кроме гребня в захоронении был также обнаружен еще один весьма информативный элемент погребального инвентаря, который позволяет, как хотелось бы верить, выявить исторический прототип эпического патриарха Уархага. Дело в том, что в кургане был обнаружен килик, то есть древнегреческий сосуд для напитков плоской формы на короткой ножке или низким поддоном, с двумя горизонтальными ручками по его сторонам по высоте не превышающие кромки самой чаши. Самое же примечательное заключается в том, что он содержит хорошо читаемую древнегреческую надпись ΛΥΚΟ, от греческого λύκος ‘волк’. Считается, то это могло быть либо имя, либо прозвище владельца. Фактически мы имеем дело с греческой передачей собственного имени «Уæрхæг», которое мы уже обсуждали. Примечательно, что кроме словесного текста там же есть и визуальное изображение хищника, очень похожего на волка.

Знаменательно, что в осетинской версии также можно допускать, хотя бы в качестве предварительной догадки, что братьев было не двое, а трое. Сам эпос дает нам подсказку, позволяющую объяснить эту ситуацию. Напомню, что согласно эпопее, братья близнецы рождаются под пение петуха. Старший рождается при первом петушином крике (фыццаг кæркуасæны), а младший появляется на свет, когда петух кричит во второй раз (дыккаг кæркуасæны). Для тех, кто знаком с аграрным укладом, хорошо известно, что за ночь петухи кукарекают не два, а три раза, однако первые два раза можно объединить в один общий, по той причине, что происходит это после полуночи с небольшим интервалом, около часа. В результате, первые два петушиных крика приходятся на время, когда светит луна. А вот третий раз петух кричит уже после четырех часов, накануне восхода солнца, предваряя рассвет. Стало быть, появление среднего брата вполне вписывается в предложенное разделение, поскольку он оказывается на стороне старшего. Конечно, это предположение нуждается в более основательном обосновании.

Заключение

Общий, пока еще предварительный, итог состоит в том, что изучение эпопеи с точки зрения ее использования в качестве средства легитимизации правящей аланской династии действительно важно, поскольку позволяет видеть прагматику эпической традиции совершенно в новом свете. В связи со сказанным следует полагать, что главная цель, которую успешно решает эпопея, определяющая ее особо почетное место в традиции, заключается в том, чтобы объединить историческую и мифологическую эпохи в истории этноса, связующим звеном между которыми предстает героический, то есть собственно, эпический этап. Только в этом случае, правящая династия могла обрести столь желанную легитимность.