Отрывок из статьи Ю. С. Гаглойти «Осетинско-вайнахские нартские параллели» («Проблемы этнографии осетин», Орджоникидзе: Ир, 1989, с. 135 — 164).
***
Согласно вайнахским сказаниям, нарт-орстхойцы являются выходцами из Санибанского (Саниба) ущелья Северной Осетии: «По какому-то странному обстоятельству, место действия как орстхойцев, так и нартов служит Галгаевское ущелье, между тем постоянное жительство этих героев, как уверяет народное сказание, есть Осетия, именно Санаби» [1, с. 2]. Материал нарт-орстхойских сказаний четко объясняет, чем объясняется это «странное обстоятельство». В сказании о Колой-Канте говорится: чтобы не допустить кровопролития между орстхойцами, угнавшими скот у Колой-Канта, и братьями Колой-Канта, бог проводит р. Терек так, что «на правом берегу остался Колой-Кант с братьями», а «на левом берегу — орстхойцы», т. е. р. Терек выступает как-бы этнической границей между нарт-орстхойцами и местными богатырями. Обменявшись угрозами и «показавши свою силу, они разошлись — орхустойцы отправились в Санаби». Наряду с Саниба местом жительства (происхождения) нарт-орстхойцев называются также осетинские села Чми и Балта на левом берегу Терека в пределах Северной Осетии: «…Соска Солса, оставив свою семью в Чми, отправился за добычей…»; «Наши предки происходят от орхустойцев; они вышли из Балты, поселились на берегу р. Армхи и основали аул Оббоно» [2, с. 203; 1, с. 2, 7; 3, с. 37—38; 4, с. 119; 5, с. 26]*.
Вместе с тем, в вайнахских сказаниях четко прослеживается и мысль о том, что нарт-орстхойцы были аборигенами части территории современной Ингушетии, в первую очередь Джераховского и Ассинского ущелий [5, c. 5]. Им же приписывается покорение степных районов Чечни. Как пишет У. Лаудаев, из чеченских преданий видно, что «Чечнею завладели неведомые до того чеченцам пришельцы, которых они называли нартами. Предание говорит, что они были христианами… Из преданий видно, что они, хотя и малочисленные, завладели страной, грабили жителей… Народ страшился их появления, и чувство этого страха перешло в предание… Надтеречные чеченцы указывают места, где они жили и которые теперь еще носят их названия» [6, с. 17].
Существует целый ряд сказаний поздних циклов, преимущественно чеченских, о памятниках нарт-орстхойцев; в них повествуется о местах, в которых жили нарты и постепенном вытеснении их чеченцам [7, с. 86 — 93]: «Говорят, что нарт-орстхойцы жили в Большой Чечне, над Тереком и в Ингушетии. Нарт-орстхойцы жили также вокруг Ножай-Юрта» (сказание «Царь нарт-орстхойцев Наураз»). Под угрозой чеченцев, вышедших из горного аула Нашх, из легендарной прародины, нарт-орстхойцы во главе со своим предводителем Науразом были вынуждены покинуть насиженную территорию и уйти за Терек. К этому повествованию примыкает и сказание о башне Наураза, также говорящее об изгнании «царя нартов Наураза» и его войска, которые «разгромленные и разогнанные чеченцами, никогда больше не возвращались» [2, с. 340 — 341]. О том же говорится в сказаниях «Хребет семи братьев нарт-орстхойцев», «Разгром нартов», «Нарты из Герменчуга». Об аналогичных событиях повествуют ингушские сказания позднего цикла о борьбе за землю — «Ачамза-курган», «Лорса и Солса», «Кто первым поселился в Насыр-Корте», сказание о Нясаре и др. [4, с. 123 — 128; 2, с. 341 — 344, 378 — 391].
В нарт-орстхойских сказаниях говорится, что часть нарт-орстхойцев была ассимилирована вайнахскими племенами, преимущественно ингушами, породнилась с ними; этим, видимо, и объясняется возведение к нарт-орстхойцам происхождения некоторых ингушских фамилий [5, с. 26; 6, с. 45; 3, с. 82]. Особый интерес представляет для нас сохранение эпического имени орстхойцев в местном названии одной из вайнахских экстерриториальных групп позднего средневековья — карабулаков, характеристика и судьбы которых также во многом схожи с орстхойцами, жившими по рекам Фортон (совр. Фортанга) и Мартан. По сообщению С. Броневского, орстхойцы (карабулаки), составлявшие в древности «сильное воинское колено», своими поступками восстановили против себя соседние народы, которые «истребили сей буйственный народ до основания» [8, с. 168 — 169]. Эту характеристику нарт-орстхойцев подтверждает и Ч. Ахриев, относивший их к числу позднейших ингушских обществ, образовавшихся «из переселенцев горских обществ» [5, с. 4].
Идентичность имен эпических оротхойцев и реально существовавшего среди вайнахов племени орстхойцев вряд ли является случайной. Эпическое имя орстхойцев было уже отождествлено Ж. Дюмезилем и В. И. Абаевым с названием ведущего нартского рода осетинских оказаний — Ахсартаггата. Данное положение разделили также А. О. Мальсагов и X. Д. Ошаев. Другая группа исследователей пытается этимологизировать упомянутый этноним от вайнахского корня «аре»/«равнина», интерпретируя термин орстхой как «житель равнины, степи» [11, с. 75; 12, с. 22, прим. 1; 4, с. 24; 13, с. 91; 2, c. 115].
Необходимо отметить, что исследователи отрицающие какую-либо связь между названиями орстхойцев и Ахсартаггата [14, с. 147 — 148], даже не задаются вопросом, кого же называют орстхойцами в вайнахских сказаниях. А ведь это, наряду с фонетической близостью обоих названий, одно из решающих условий для правильной интерпретации эпического имени орстхойцев. Как ясно видно из вайнахских сказаний, орстхойцами являются Соска Солса, Сели Сата, Хамчи Патараз, Орзми-Урузман (Урузманак), Батыг Ширтга. Но ведь это те же Сослан, Сатана, Батрадз (сын Хамыца), Урызмаг, имя которого в осетинском эпосе также упоминается без указания имени его, отца Ахсартага, Сырдон, сын Батага, т. е. представители рода Ахсартаггата, ведущего (доминирующего) среди трех нартских родов осетинских сказаний. Весьма показательно, что и Кинда Шоа в вайнахских сказаниях не называется орстхойцем, хотя и не принадлежит к местным героям, что в точности соответствует осетинскому Сауаю, сыну Кандза (последний, будучи нартом, также не принадлежит однако к роду Ахсартаггата, с которыми он породнился). О том же свидетельствует и идентичность понятий «нарт» и «орстхоец» в вайнахском фольклоре, являющаяся еще одной осетинско-вайнахской параллелью, поскольку в осетинском эпосе нартами, т. е. воинами, внутри трех нартских родов именуется только род Ахсартаггата.
Следовательно, между понятиями «орстхойцы» вайнахских сказаний и Ахсартаггата осетинских, вопреки мнению У. Б. Далгат [2, с. 115], существует именно семантическая связь, причем практически абсолютная. Поэтому исследователям, отрицающим эту связь, следовало бы прежде всего объяснить поразительную близость имен нарт-орстхойцев и нартов Ахсартаггата. Дополнительным аргументом в пользу идентичности орстхойцев и Ахсартаггата могут служить также Схуртуковы (Схуртуклар) балкаро-карачаевских сказаний, к которым принадлежит в первую очередь Урузмек (Орюзмек), Сатанай, Сосрука и род Ахснартуко, а также представители «славного рода Асхнарта» кабардинских сказаний, именуемые в них «чужеземцами». Что касается фонетической близости между «орхуот» (Ч. Ахриев) и «Ахсарт», то она, думается, достаточно наглядно показана В. И. Абаевым.
Сепаратные осетинско-вайнахские нартские параллели, преимущественно распространение нарт-орстхойских сказаний среди ингушей и постоянная трансформация образов нартов в чеченских сказаниях, идентичность нарт-орстхойцев и нартов Ахсартаггата, характеристика нарт-орстхойцев, как выходцев из Осетии (Саниба, Чми, Балта), и отнесение их в то же время к числу древнейшего населения части Чечено-Ингушетии, четкое противопоставление нарт-орстхойцев местным богатырям, вытеснение нарт-орстхойцев за Терек и одновременная ассимиляция оставшихся нарт-орстхойцев вайнахскими племенами — таковы основные выводы, вытекающие из вышеприведенного материала. Из этого совершенно очевидно следует, что нарт-орстхойцьг ингушских сказаний идентичны нартам осетинских сказаний и что нарт-орстхойцы, как и нарты осетинских сказаний — это поэтический псевдоним сармато-алан. Этот же материал полностью подтверждает высказанное недавно мнение о генетической связи поздних нарт-орстхойцев «с раннесредневековыми аланами и их потомками-осетинами» [15, с. 28]. Следует отметить, что данный вывод фактически не нов. К аналогичным или близким к нему положениям по существу пришли также А. О. Мальсагов и У. Б. Далгат, хотя и сопроводили свои выводы различными оговорками.
Так, например, А. О. Мальсагов допускает, что взаимоотношения местных вайнахских богатырей с нарт-орстхойцами «свидетельствуют о давних и тесных связях аборигенных народов Кавказа с пришлыми ираноязычными скифо-сармато-аланами» и что «нарты — это эпитет или псевдоним неизвестного нам народа» [4, с. 30 — 31]. Еще раньше об этом же писали Д. Д. Мальсагов и X. Д. Ошаев [12, с. 22]. По мнению У. Б. Далгат, если даже не полностью принять положение В. И. Абаева о том, что «нарты — это дыхание бескрайних степей древней Скифии и Алании», то все-таки «вполне справедливо видеть в нартах обобщенный образ каких-то воинственных степняков, утвердивших в эпосе апологетику воинского подвига, мужества и доблести…» Вместе с тем она считает неправомерным ставить вопрос «об историческом прототипе нартского эпоса в его прямом значении» и что нарты могут иметь «сколько-нибудь определенный исторический эквивалент», хотя и согласна с тем, что в эпосе вайнахов нарт-орстхойцы ассоциируются с представлениями о каком-то сильном, могучем и воинственном народе [2, с. 190 — 198; 16, с. 158].
Думается, однако, что признание в нартах обобщенного образа воинственных степняков и отражение в нарт-орстхойских сказаниях древних связей вайнахских племен со скифо-сармато-аланами с неизбежностью ставит вопрос об историческом прототипе нарт-орстхойцев в его прямом значении. А этим прототипом, принимая во внимание наличие сепаратных осетинско-вайнахских нартских параллелей, образы нарт-орстхойцев и ход политической и этнической истории Центрального Предкавказья с середины 1-го тысячелетия до н. э. и вплоть до эпохи татаро-монгольских нашествий, может быть только сармато-аланский этнос. Подобно тому, как столкновения нартов с соседями в осетинском эпосе «несут в себе отражение подлинных взаимоотношений между аланами и местными племенами» [17, с. 80], точно так же взаимоотношения «кантов» вайнахских сказаний с нарт-орстхойцами отражают реальные связи, существовавшие между нахами и сармато-аланами.
Общенартская типология нарт-орстхойцев, убедительно показанная У. Б. Далгат и хорошо подтверждаемая вышеприведенными параллелями, сам факт наличия и вайнахском фольклоре нартских сказаний позволяют вновь вернуться к вопросу о возможности выделения у вайнахов одного из центров (или узлов) формирования нартского эпоса, уже поднимавшегося в литературе. Сделать это тем более необходимо, что среди исследователей нет единого мнения по данному вопросу. Так, например, исходящие из гетерогенной основы нартского эпоса, сводимой по существу к осетинской и абхазско-адыгской и утверждающие, что абхазско-адыгские и осетинские нартские сказания «имеют разные ядра и узлы зарождения», М. А. и З. А. Кумаховы пишут: «Разумеется, не очень серьезно ставить вопрос о шести или семи узлах зарождения нартского эпоса, как это делают некоторые авторы» [18, с. 97; 19, с. 104].
Естественно, возникает вопрос — почему?
Судя по количеству общенартских сюжетов, о чем ясно свидетельствуют вышеприведенные параллели, и степени распространения сказаний о нартах у ингушей и чеченцев, анализируемые сказания не только не уступают некоторым другим национальным версиям, а может, кое в чем и превосходят их. В этом отношении они явно примыкают к балкаро-карачаевским сказаниям, обнаруживающим особую близость к осетинским.
Поэтому, если судить по степени распространения нартских сказаний и наличию в них общенартских сюжетов, что является, видимо основным условием и критерием выделения центра или узла формирования нартского эпоса, то одним из таких центров безусловно следует считать вайнахский. И то, что у вайнахов, как и у ряда кавказских народов нартский эпос получил «свое самостоятельное развитие и свой национальный облик» [1, с. 35], выражающийся в отрицательной, в целом, характеристике нарт-орстхойцев и их противопоставлении местным богатырям, ни в коей мере не противоречит этому. Другое дело — исторические условия формирования такого центра, которые в каждом конкретном случае требуют специального рассмотрения.
Конечно, идея полицентризма нартского эпоса не может быть воспринята как факт абсолютно самостоятельного зарождения нартских сказаний в каждом отдельном регионе их распространения. По Ш. Ш. Салакая, о полицентризме в данном случае можно говорить «лишь в том смысле, что формирование национальных версий эпоса как художественного памятника того или иного народа могло происходить относительно самостоятельно в соответствии с социальным укладом и национальными традициями этого народа» [20, с. 71]. Думается, в этом плане характерным примером могут служить и вайнахско-нарт-орстхойские сказания. Что же касается отношения каждой из национальных версий к более чем вероятному первоначальному ядру эпоса и их взаимоотношений друг с другом, то эти вопросы должны решаться путем сравнительного анализа общих элементов в нартских сказаниях народов Кавказа и условий их порождающих.
Здесь прежде всего необходимо отметить глубокую древность аланско-вайнахских контактов, политических и этнических, нашедших уже отражение в литературе [см.: 21, с. 75 — 95; 22, с. 30 — 39; 23, с. 5 — 20; 24, с. 165 — 184; 15, с. 21 — 23; 25, с. 114]. Основным ареалом этих контактов в сармато-аланский период являлись Джераховское ущелье, низовья р. Ассы и горная Ассинская котловина. О длительности и интенсивности их можно судить хотя бы потому, что еще в позднем средневековье джераховцы состояли «большей частью из переселенцев из Осетии я частью из ингушей» и говорили на осетинском и ингушском языках, причем некоторые авторы даже относили джераховцев к «осетинскому племени» [26, с. 23; 24, с. 171 — 172; 27, с. 182]. Независимо от того, является ли это результатом вторичной миграции осетин в низовья р. Армхи во второй половине XVIII в. или наследием более ранних этапов, к концу XIX в. память о пребывании осетин в Джераховском ущелье сохранялась не только в преданиях, но и в официальных документах, в некоторых из которых говорится, что ингушское племя, населяющее Джераховское ущелье является пришлым, которое вытеснило «жившее здесь осетинское племя» [28, с. 138 — 139].
О том, что это было не поголовное «вытеснение» свидетельствуют предания об осетинском происхождении («хири-тейп») таких ингушских фамилий, как Дуровы, Льяновы. Хаматкановы, Дударовы (Слоновы), Таутиевы, Бедоевы и др., старшее поколение которых еще в начале века хорошо говорили по-осетински [29, с. 97 — 98; 30, с. 128 — 130]. Пребывание алан на указанной территории вплоть до эпохи татаро-монгольских нашествий, начавшаяся инфильтрация в этот регион вайнахских племен в пред и особенно послемонгольский период, постепенное вытеснение и ассимиляция оставшегося здесь аланского (осетинского) населения и определенный этап двуязычия подтверждаются историческими и археологическими данными и полностью согласуются с вышеприведенными фольклорными источниками. Следовательно, фольклорные, исторические и лингвистические материалы [9, с. 715 — 730; 10, с. 89 — 119; 21, с. 77 — 98] дают основание сделать вывод о наличии сильного аланского (осетинского) субстрата в западном ареале расселения вайнахов. Вместе с тем нельзя исключить и возможности прямого заимствования некоторых нарт-орстхойских сюжетов и мотивов из осетинского, имея в виду роль Алании на Северном Кавказе до нашествия Тимура и длительность, и интенсивность аланско (осетинско) — вайнахских взаимоотношений. И в этом и в другом случае сармато-аланское происхождение нарт-орстхойского цикла вайнахского фольклора совершенно очевидно.