Автор: Георгий Дерлугьян

Развитие событий в Чечено-Ингушетии «перестроечной эпохи» до августа–сентября 1991 г. в целом повторяет общую позднесоветскую модель, единую модель распада тоталитарной системы. Но сама революция — наиболее «классическая» революция на позднесоветском–постсоветском пространстве, восстание вооруженного народа, свергнувшего старую элиту и, тем более, последующие события: война, поразительное чеченское сопротивление, победа, попытки установления псевдоисламского режима — явления уникальные, резко выделяющие Чечню из всех постсоветских государственных образований. В данной статье я хочу показать, как в событиях, ведших к чеченской революции, и в самой этой революции переплелось общесоветское и то, что связано с уникальностью чеченской культуры и исторического опыта.

Накануне революции 1991 г. Чечено-Ингушская АССР представляла собой глубоко разделенное и при этом быстро изменявшееся общество колониального типа. Почти половина населения приходилась на город Грозный. До конца августа 1991 г. политические события в Грозном развивались тем же путем, и как и в других крупных российских городах, столицах автономий, например в Казани. С началом перестройки первыми, как и везде, появились реформаторы-коммунисты, как правило, более образованные и, в целом просвещенные, энергичные номенклатурные кадры среднего возраста. Примерно в то же время высокостатусные историки и писатели начинают поднимать вопрос о «белых страницах истории». Немногим позднее вокруг конкретной проблемы (строительства химического завода по производству ославленного перестроечной прессой лизина) формируется группа местных экологистов. В 1988 г. с новой волной общественных мобилизаций, связанных со скандалом вокруг письма Нины Андреевой и подготовкой к XIX партконференции из рядов первого поколения перестроечных активистов возникает местный Народный фронт, тут же раскалывающийся на несколько фракций. До тех пор все политические действия были сосредоточены в Грозном, отличались избеганием национальной специфики и символики и ориентировались на примеры Москвы. На базарах и площадях, правда, появлялись иногда живописные чеченские старики, проповедовавшие что-то об исламе, трагедиях и славе предков, но горожане относились к этому как к фольклорной диковинке. Никто не мог себе и близко представить такого старика на трибуне с микрофоном.

Только в начале 1989 г. прежде монолитная номенклатурная группировка г. Грозного, традиционно возглавляемая русскими, начала распадаться на активные фракции «ретроградов» и «просвещенных коммунистов». Возможность изменения соотношения сил и личностей внутри местной властной иерархии стала очевидной в период борьбы за выдвижения кандидатов на выборах в союзные народные депутаты. Впервые за всю советскую историю руководителем Чечено-Ингушетии стал чеченец Доку Гапурович Завгаев, что тогда расценивалось как трудная победа перестроечных сил. Используя перестроечную риторику и новые негласные тактики борьбы за власть, Завгаев и ставившие на него элементы внутри и вокруг номенклатурной сети спровоцировали весной 1990 г. первые массовые выступления за пределами Грозного, в преимущественно чеченских райцентрах против засевшей там «бюрократической мафии». Первый опыт участия сельских чеченцев в публичных политических протестах стал генеральной репетицией свержения власти в Грозном полтора года спустя, однако тогда Завгаев использовал «весенний листопад» секретарей райкомов для того, чтобы провести на ключевые позиции своих людей. В большинстве своем это оказались не только чеченцы, но и земляки Завгаева, который исходил не из каких-то идейных националистических или клановых (тейповых) соображений, а просто использовал доступные ему механизмы создания личной клиентуры.

В ноябре того же 1990 г. Завгаев помог неформалам собрать в Грозном Конгресс чеченского народа и использовал его резолюцию для формального оправдания Декларации о суверенитете республики. На том же конгрессе чисто свадебным генералом избрали дотоле неизвестного Джохара Дудаева. (Завгаев позднее утверждал, что это он помог Дудаеву получить генеральское звание — товарищи из ЦК согласовывали с Грозным список офицеров-чеченцев, рекомендуемых к производству в генералы. Это вполне правдоподобно, учитывая, что в этот период Москва поощряла присвоение высоких званий выходцам из национальных меньшинств)^[1].

Летом 1991 г. Завгаев даже перехватил инициативу у своих национал-радикалов и, оставаясь в обойме Горбачева, на июньских выборах президента России неожиданно поддержал кандидатуру Ельцина. Такого процента голосов, как в Чечено-Ингушетии, Борис Николаевич не получил нигде, кроме своего родного Свердловска^[2]. Завгаев, казалось, превзошел самого Шаймиева в политическом маневрировании. Если бы Чечня состояла из одного Грозного, события, скорее всего, далее пошли бы по татарстанскому сценарию. Завгаев правил бы по сей день, как правит Шаймиев, а о Дудаеве и Яндарбиеве мы бы периодически читали в мало понятных этнополитических мониторингах, если бы небольшая северокавказская республика вообще нас интересовала. На деле все обернулось иначе — Чечня не сходит с первых полос уже который год и именно потому что итоги путча 1991 г. и распада советской власти там оказались совсем иными, чем в Татарстане или где-либо. Поэтому постараемся разобрать то, что можно установить об эволюции чеченского общества из написанного за последние годы и понять, как специфическая чеченская история модифицировала общую модель распада советской власти.

Чеченцы в качестве самостоятельной группы появляются в XVI веке, когда удары русских армий по татарским ханствам создали вакуум власти в прикавказских степях. (Одно из наиболее распространенных заблуждений — считать чеченцев горцами. В горах живет лишь меньшинство, а большая часть чеченцев — жители некогда лесистых и степных предгорий.) Однако, чеченские племена, вышедшие на свет истории в XVI веке, происходят от несомненно очень древнего кавказского населения, обитающего в этих местах несколько тысяч лет. Современные лингвисты относят чеченский язык к нахо-дагестанской семье. Кроме ингушского и почти исчезнувшего бацбийского, которые вместе с чеченским образуют близкородственную нахскую, или вайнахскую, группу, к этой семье относится большинство языков Дагестана. Игорь Дьяконов, известный авторитет в древней истории Ближнего Востока, считает, что к нахо-дагестанской семье относились языки царства Урарту, империи Митанни и хурритской племенной конфедерации. Хурриты и Митанни вошли в историю как государственные образования архаически феодального типа, вероятно, одними из первых в истории применившие железное оружие и боевые колесницы. Однако нет оснований, как это утверждает современная чеченская историческая мифология, считать чеченцев (равно как и лезгин или адыгов) потомками древних хурритов, даже если будет доказана гипотеза об их лингвистическом родстве. Это очень глубинное соотношение языков, которое можно обнаружить только при помощи специальных лингвистических методик^[3]. Примерно на таком же уровне родственны между собой языки индоевропейской семьи: русский, английский, латынь, армянский, греческий, персидский, осетинский и большинство языков северной Индии, которые все восходят к единому языку-первопредку.

Куда интереснее и важнее предположительной связи чеченцев с древним ближневосточным народом колесниц действительная культурная общность народов Кавказа, среди которых и тюркоязычные кумыки, карачаевцы, балкарцы; и картвельские (грузиноязычные) сваны, пшавы и хевсуры; и индоевропейские таты и осетины; и адыго-абхазские и нахо-дагестанские народы. Несмотря на удивительное разнообразие кавказских языков, равное которому трудно найти где-либо еще в мире, от Дагестана до Абхазии простирается полоса в сущности единой культуры, представленной в нескольких десятках этнических вариантов^[4]. Родство это — структурное, куда глубже и значительнее бросающихся в глаза черкесок, кинжалов и «лезгинки» (мода на которые, кстати, распространилась только в начале XIX века, и потому едва ли прав современный чеченский живописец, изобразивший на каноническом портрете шейха Мансура в княжеской черкеске при газырях).

Популярные на Кавказе разговоры о древности наций противоречат тому, что ученые в последние годы выяснили о сложных и хаотических процессах этнообразования в негосударственных обществах. Чеченцы появились в XVI веке как группа земледельцев и скотоводов, выделившихся из значительно более древней вайнахской общности. Ближайшей причиной этого стала возможность колонизации новых сельскохозяйственных угодий в предгорьях Кавказа и долине Терека, связанная с разгромом русскими татарских ханов и ослаблением опасностей со стороны степи. До этого, начиная со скифов, волны степных кочевников, каждые несколько столетий загоняли кавказские народы в горы, которые давали защиту, но не могли прокормить много людей.

Другим фактором, способствовавшим освоению равнины и одновременно усилившим конкуренцию за равнинные земли, стало распространение в XVI–XVIII вв. по всей Афро-Евразии новых сельскохозяйственных культур из Америки — прежде всего кукурузы, завезенной на Кавказ, видимо, через Италию и Балканы, которая оказалась в среднем втрое более продуктивной, чем древнее кавказское просо, а также помидоров, неизвестных ранее видов тыквы, фасоли, позднее табака, подсолнечника, картофеля и домашней птицы с характерным русским названием «индейка».

Неожиданное расширение продовольственной базы, наверняка, привело к значительному росту населения, хотя, к сожалению, у нас нет никаких данных об исторической демографии Кавказа. Это был далеко не мирный процесс. Большие урожаи позволяли прокормить больше людей и в случае столкновения с соседями выставить больше воинов. (Очевидно, что демографический рост связан и со свержением княжеской власти во многих районах Северного Кавказа). В конкуренции за землю, где требовалось всеобщее вооружение, при отсутствии какой-либо центральной власти горцы сталкивались между собой, с остатками ногайских и крымских татар, и вскоре с русскими казаками. Побеждали те, у кого быстрее росло население и воинские навыки. В этой борьбе за распаханную степную целину и выросли чеченцы. Они сформировались из представителей нескольких народов на основе группы вайнахских кланов, объединенных задачами совместной борьбы за землю. Это далеко не первобытная общность, а этническая группа колонистов со всеми свойствами первопоселенцев: выносливостью, воинственностью, внутренним эгалитаризмом и чувством превосходства.

В исторически недавние времена (до XVI–XVII вв.) предки чеченцев были данниками кабардинских и дагестанских князей. Мы знаем в общих чертах о бурных конфликтах, приведших к свержению княжеской власти, лишь по романтизированным устным преданиям и отрывочным свидетельствам в русских архивах, что, несомненно, большая потеря для исторической социологии. Кавказ в XVI–XVIII вв., судя по всему, переживал социально-политическую трансформацию, которая многое помогла бы нам уяснить в происхождении Древней Греции и Рима. Чеченским общинам в борьбе за землю было необходимо мобилизовать каждого мужчину, а не полагаться на немногочисленное и дорогостоящее сословие феодальных князей и дружинников. Частное землевладение в рамках общины, всеобщее вооружение населения, клановая солидарность и постоянная конкуренция с соседними группами скотоводов и земледельцев привели к складыванию политической организации «полисного» типа (военно-гражданской крестьянской общины).

В такого рода самостоятельных общинах все свободные мужчины имели право, точнее обязывались нормами обычая и социальными представления ми, иметь оружие, боевых коней, собственное домохозяйство, а также (если представлялась возможность) домашних рабов. Воин должен был содержать себя сам, за счет фермерского домохозяйства и военной добычи, поскольку вооружение стоило очень дорого — сталь всегда импортировалась на Кавказ из Средиземноморья и через посредников из южной Германии. Социальная автономия кавказских фермеров и их способность вооружиться позволяли обходиться без родовых вождей, князей и царей, координируя отдельные единицы социальной структуры гибкими общинными и надобщинными связями. Это была подлинная воинская демократия. В чеченском обществе, за исключением деления на свободных и пленников, не было места жестким сословиям и формальным статусам. Были старики, не обладавшие никакими особыми правами, кроме силы убеждения и знания обычаев. Были выбираемые на время войн военачальники, которых уважали за личные качества, но не из-за происхождения^[5]. Не было ни сильного наследственного жречества, ни, после принятия ислама, профессиональных мусульманских улемов. Были мужчины, снискавшие себе уважение знанием религии, подобающим образом жизни и общей мудростью. В Чечне не было государства, что не означает, однако, примитивности социальных структур.

Социальная структура чеченцев и других северокавказских народов, несомненно, имеют аналогии в социальных структурах эпохи античности. Античная демократия обычно олицетворяется блестящими Афинами времен Перикла, Фидия и Сократа. Афины, однако, исключение, просуществовав шее всего несколько поколений, и блестящее в основном потому, что сохранило мощные аристократические элементы. Были еще и совершенно равноправные спартанцы (между собой, не в отношении порабощенных илотов), не видевшие нужды отличаться ни в одежде, ни в еде, ни в искусстве, ни в философии. В учебниках лишь упоминается о целом массиве аналогичных общественных образований у «демократических» варваров — галлов, фракийцев, италийцев. Все это не ступени развития и не этапы на пути от первобытного строя к феодализму, а варианты социальной организации в пределах спектра возможностей, в котором классическая античность выступает лишь крайним проявлением — многое встает на свои места, если отказаться от жестких телеологических схем эволюционизма XIX в.^[6]

В теоретическом идеале данный тип распределения публичной власти ведет к анархии, то есть обществу без главенства и иерархии. Все равны, но каждый должен стремиться выделиться, доказать в глазах коллектива свою ценность.

Отсюда социальная состязательность, выливающаяся в гимнастические игры, высокий статус меткого и мудрого слова, стремление к подвигам и историческим жестам (вплоть до совершенно бессмысленных геростратовских). В другую эпоху это будет называться джигитством. Taк что тем, кто никак не может решить для себя, относиться ли к чеченской воинской традиции как к набегово-разбойничьей или же восхищаться ее проявлением в наши дни, порекомендую ближайшее сравнение со скандинавскими сагами или каким-нибудь древнейшими героями. Социальные реалии и этика такого рода просто не имеют параллелей в современном обществе; они из иного исторического измерения.

Впрочем, есть одно явное отличие между древними воинскими демократиями и чеченцами. Чеченские и адыгские демократические революции осуществлялись под знаменем ислама. Это был ислам изначального типа, возвращающий нас к аравийским пустыням и бедуинским племенам, глубоко эгалитарный воинский ислам, в котором религиозное рвение неотделимо от самопожертвования в бою. Другое существенное отличие состоит в том, что с середины XVIII в. Кавказские горы превращаются в южную границу мощной империи. Как известно, это сочетание произвело самую длительную в истории России Кавказскую войну.

События Кавказской войны описаны многократно^[7]. В течение последних десятилетий трактовка колеблется между полюсами добра и зла, «прогрессивной роли присоединения к России» и «насильственного завоевания бюрократической империей чеченского демократического общества». Споры эти в принципе неразрешимы, поскольку являются на самом деле современной пропагандистской руганью, перенесенной в историческую науку. Не существует правильного ответа на вопрос, был ли имам Шамиль выдающимся деятелем прогрессивного национально-освободительного движения или же предателем интересов трудящихся масс горцев и реакционным мракобесом. Шамиль не был ни тем, ни другим. Это был несомненно одаренный и волевой вождь успешного восстания, который нашел в постулатах исламской религии практическую программу преодоления горской анархии и обороны края от насильственного подчинения имперскому владычеству.

Шамиль был не первым религиозным реформатором на Кавказе. За десять лет до его рождения в Чечне появился чабан по имени Ушурма, взявший себе мусульманское имя Мансур, что значит «победитель». О нем достоверно известно немного. В 1785–1791 гг. шейх Мансур возглавлял типично народное движение за установление морального порядка, против тех, кто, на его взгляд, мешал истинно исламской справедливости на земле — в их числе и деспотичная русская администрация пограничных укреплений, и, что обычно упускается из вида, свои кавказские разбойники. Характерно, что записывая народные предания о тех уже легендарных днях в середине XIX в., чеченский просветитель Лаудаев отмечал, что во времена проповеди шейха Мансура честность достигла таких невиданных высот, что потерянные кошельки привязывались на палку и оставлялись у дороги. Судя по этому сюжету, рядовые чеченцы в другое время достаточно страдали от несоблюдения моральных норм^[8].

И восстание Ушурмы-Мансура и имамат возникают прежде всего в ответ на угрозу с Севера — наступление Российской империи. В свое время именно расширение русского государства, разгром им ханств — остатков Золотой орды, освободило чеченцев от степной угрозы и дало им возможность колонизировать равнину. Теперь продолжение этого наступления грозит утратой и независимости, и плодородных равнинных земель.

Расширение европейских империй в течение XIX в. вызвало джихады-газаваты по всему племенному периметру исламского ареала, от пуштунских гор Афганистана до долины Сенегала, от Судана до Чечни и Дагестана. Но ближе всего к газавату Шамиля стоит сопротивление берберов Алжира и Марокко французской и испанской колонизациям. Параллели между Шамилем и алжирским воителем (гази) Абд-эль-Кадером были общеизвестны еще при их жизни. Несмотря на многочисленные победы в столкновениях с колониальными армиями, джихады той эпохи были подавлены индустриальной мощью новоевропейских империй, их практически неисчерпаемыми возможностями производить оружие и выставлять миллионные армии.

Российская империя стремилась к завоеванию Кавказа по двум причинам. Во-первых, престиж военно-территориальных империй зависит от регулярных побед и способности подавлять возникающее сопротивление. Неспособная справиться с внутренними врагами империя неизбежно теряла лицо и рисковала утратить власть и территорию в пользу соперников^[9]. Это консервативные, даже архаичные, правила имперского поведения, которые во многом определяли мировую политику эпохи британско-российского соперничества на Востоке.

Во-вторых, у русского продвижения на Кавказ были и капиталистические мотивы. Кавказ мыслился как мостик к богатствам Востока, к плантациям и рынкам Востока. Да и само Закавказье в проектах, например, Грибоедова должно было стать доходной колонией, подобно Британской Индии^[10]. Грибоедов планировал не более и не менее как привить Российской империи колониальный капитализм, переустроив этим Россию на английский лад.

Двоякость русской политики и целей на Кавказе, олицетворяемая генералом Алексеем Ермоловым и графом Михаилом Воронцовым, обычно ускользает от наших историков, стремящихся подчеркнуть грубо насильственные стороны Кавказской войны. В чеченском историческом сознании фигура Ермолова обозначает полюс зла. Как ни странно, ни Сталин, ни Берия, ни, тем более, Ельцин такой ненависти не вызывают, хотя их действия далеко превосходят по масштабу показательную экзекуцию аула Дада-Юрт в сентябре 1819 г. Доказывать чеченцам, что Ермолов был друг и объект восхищения декабристов и Пушкина, было бы столь же бесполезно и бестактно, как разъяснять русскому интеллигенту, что Чингисхан — гордость монгольского народа. Историческая память строится по собственной логике, которую мы здесь не затрагиваем. Скажу лишь, что Ермолов, при любом к нему отношении, — фигура эпическая. (Можете ли Вы вообразить эпическую песню о Ельцине, Куликове или Березовском, чьи регулярные появления на телеэкране превращаются в самопародию, не говоря уже о социально-формирующей функции Шендеровича и сатирической программы «Куклы»?)

Ермоловский культ среди российской публики тех лет строился на тех же принципах, что и культ Лебедя сегодня — суровый, но честный и знающий дело герой войны, чья показная простота (и даже просто хамство) противостоят двуличию и суетности придворно-бюрократической тусовки (применим современный термин, вполне адекватный реалиям пушкинских времен). Демонстративно пренебрегая этикетом, Ермолов мог написать персидскому вельможе: «Да и зачем нам с Вами встречаться? Чтоб выслушать Вашу очередную ложь?» Как и Лебедь, Ермолов верил, что долг солдата — пролить кровь малую, дабы предотвратить кровь большую. Лебедя, к счастью, судьба бережет от соблазна стать отечественным Пиночетом или новейшим Ермоловым. Его же предшественника подвела именно склонность к решительным жестам.

Ермолов осуществлял первую в истории регулярную контрпартизанскую стратегию, разработанную его начальником штаба генералом Вельяминовым. План предусматривал перенос основного удара с неуловимого противника на поддерживающее его население. Применение регулярной армии против населения неизбежно ведет к геноциду. Между прочим, изобретение концлагеря принадлежит не фашистам, а либеральным англичанам, которые таким образом боролись с бурскими партизанами в Южной Африке. Как и британские джентльмены, Ермолов, несомненно, был аристократическим расистом, покровительно-снисходительно относящимся к «азиатам» и искренне верящим в свое «бремя белого человека». Все это и погубило Ермолова, а с ним и политику России на Кавказе. Результаты карательных экспедиций в предполагаемые районы бандитской активности ошеломляли даже самого кавказского наместника. Вместо того, чтобы рационально смириться перед лицом подавляющего превосходства регулярных войск, кавказцы, в том числе женщины и дети, шли на героическое самоубийство. Многие из ермоловских офицеров, получившие типичное для той эпохи классическое образование, прямо сравнивали самопожертвование горцев с античными доблестями. Ермолов не понял (точнее, отказался понимать), что его тотальная война создала морально безвыходное положение. Горцы вовсе не были фанатиками, безразличными к жизни, но от них требовали того, что принуждало к бесчестью, после которого достойная жизнь была бы невозможна. Ермолов оказался пленником собственного «львиного» образа. После одиннадцатилетней безуспешной («вот-вот» обещавшей завершиться) военной кампании, Ермолов был отозван и провел остаток жизни, ворча по поводу действий своих преемников. Кавказ, между тем, заслужил среди русских офицеров дурную славу места, где губились самые блестящие карьеры.

Завоевание Кавказа, в конце концов, обеспечил граф Воронцов, личность во многом противоположная Ермолову. Вельможа, выросший в Лондоне и предпочитавший писать по-английски, завел в Тифлисе гимназии и курсы благородных девиц, разрешил праздновать языческий бурный карнавал тбилисоба, мостил улицы, ремонтировал дорогие для грузин руины, поощрял европейские костюмы, устраивал за свой счет балы. Делал он все это, предварительно добившись от царя особых полномочий, позволявших наместнику распоряжаться всеми военными и гражданскими чинами на Кавказе и докладывать напрямую императору, минуя петербургскую бюрократию. Воронцов социально и культурою привязал кавказские элиты к империи и европейству, зачастую действуя больше через жен и детей, нежели самих горских князей, связанных обычаем и стародавней гордостью. Удалось воспитать русским офицером даже одного из сыновей Шамиля (его против собственной воли потом пришлось отправить из кадетского корпуса в горы к отцу в обмен на захваченных в заложницы княжен Чавчавадзе).

Но в Чечне Воронцова постигла полная неудача — не с кем было иметь дела. В стране анархических чеченских тейпов не нашлось вождей, пригласив которых ко двору, можно было надеяться установить контроль над всем горским обществом. Чеченцев, вольные общества Нагорного Дагестана и демократические племена Причерноморской Черкесии спустя полвека изнурительных войн русским армиям пришлось завоевывать по-ермоловски^[11].

Последовавшее выселение горцев (мухаджирство) подстегивалось паникой после их военного поражения в 1859–1864 гг. и вполне сознательными действиями русского командования, желавшего массового отъезда «немирных» подданных, не желавших жить в подданстве. По разным оценкам из Дагестана, Чечни, Черкесии и Абхазии выехало до миллиона человек. От этих беженцев мухаджиров ведут свое происхождение целые села кавказцев в Турции, Сирии и Иордании. Чеченцев выехало много, но все же куда меньше, чем черкесов (адыгов) и абхазов.

В результате ухода шапсугов, абаздехов, убыхов и других племенных образований причерноморской Черкесии, чеченцы остались самым большим северокавказским народом.

Победа России и поражение имамата, несомненно, переживалось как глубокая травма и дезориентация. Вслед за сдачей Шамиля в плен часть его наместников (наибов) и сельских старост получила посты в русской администрации — так, хоть какая-то «туземная» власть. Именно они, по всей видимости, побудили русское начальство в 1864 г. выслать под Вологду молодого мистика шейха Кунта-Хаджи Кишиева, проповедника нового исламского течения — кадырий. Иначе трудно понять, зачем понадобилось хитроумному и знающему Кавказ Лорис-Меликову подвергать репрессиям пропагандиста ранее неизвестной в Чечне ветви суфизма, которая проповедовала смирение, ненасилие, любовь к ближнему, внутреннее самоусовершенствование и прочие добродетели, которые обычно приписываются христианству или даже буддизму, но никак не, якобы неизменно-воинственному, исламу^[12]. Репрессии сделали кунтахаджинцев народными героями, а их секту — второй, а возможно и первой, по численности среди чеченцев и ингушей. Как и всякое новое религиозное движение, кунтахаджинство пугало и русскую администрацию тех лет, и традиционных чеченских авторитетов своей иррациональной энергией, харизматическим лидерством, и таким характерным кадирийским ритуалом, как «громкий зикр» — экстатический ритуальный танец, который в наши дни снимали все журналисты, попадавшие на чеченские митинги. Образованные чеченцы до самой революции 1991 г. стеснялись этих шумных проявлений народной религиозности, покуда их не вывел на центральную площадь Грозного сам Дудаев. Кунтахаджинский зикр стал для Чечни тем же механизмом мобилизации национального протеста, каким в Прибалтике было хоровое пение.

В 1890-е годы окрестности Грозного превращаются в один из самых ранних центров нефтедобычи. Бывший русский форт быстро вырос в перенаселенный, чисто русский индустриальный анклав посреди никак с ним не связанных чеченских сел. Грозный тех лет был непривлекательным городком, сочетавшим провинциальную захолустность с обычными противоречиями быстрой индустриализации. В 1905 и в 1917 гг. в силу этого он становится центром социалистической агитации. Во время Гражданской войны здесь складывается странный союз чеченских исламистов и северокавказских большевиков против белогвардейцев. Хуже всех оказалось положение новых чеченских либералов, которых ненавидели как красные, так и белые, а исламски настроенные соотечественники подозревали в измене старинным ценностям ислама. Чеченские партизаны сыграли, вполне возможно, еще большую роль в победе большевиков, чем татарские и башкирские отряды. В разгар наступления 1919 г. на Москву Деникину пришлось снимать боевые части с фронта, чтобы обезопасить от чеченцев казачьи станицы.

Советская власть была вынуждена одной рукой вознаграждать своих горских союзников, а другой — подавлять их^[13]. Созданная в 1922 г. горская автономия фактически оставалась под режимом военной оккупации и надзором ОГПУ. Конечно, трудно было найти в чеченском обществе людей, которые бы поставили преданность новоявленной тоталитарной бюрократии выше своих этнических корней и родственных связей. В то же время мало кто обращает внимание на то, что значительная часть чеченцев готова была принять советскую власть на идейном уровне. Социализм оказался глубоко привлекательным для чеченского сознания и даже совместился с ценностями ислама — конечно, речь идет о чеченском понимании идей Маркса и Мухаммеда.

Коллективизация спровоцировала новую волну чеченского сопротивления, которое происходило уже во вполне советских формах. Люди писали жалобы в Москву и письма в газеты, ездили искать управы на грозненский ОГПУ к Сталину и Орджоникидзе. Доведенные репрессиями до отчаяния отдельные чеченские комсомольцы и совработники прибегают к традиционным формам личной мести и абречества. В ответ на сопротивление, тоталитарная машина террора совершает, в сущности, иррациональную ошибку. В 1930-е годы была уничтожена практически вся созданная советской властью новая элита чеченских выдвиженцев. Это сделало косвенное управление республикой практически невозможным. И тем не менее, исламистское сопротивление так и не возродилось в те годы. Это указывает на то, что в чеченском обществе произошли очень важные сдвиги в ценностных установках и мировоззрении. Чеченцы хотели стать советской национальностью, только без террора ОГПУ-НКВД.

Ислам начнет возвращаться в чеченскую политику не ранее, чем когда полностью рухнет СССР и идеи социализма и когда вновь потребуется идеология, способная дисциплинировать людей и дать им целостное мировоззрение. И даже тогда Джохар Дудаев будет сочинять собственные планы социализма, «не извращенного крохоборами»^[14], один из основателей вайнахской демократической партии совершенно светский и романтический националист Лема Усманов будет доказывать, что основное зеленое поле нового чеченского флага было призвано символизировать плодородие родной земли, а не ислам^[15], чеченский боевой гимн «Свобода или смерть!» окажется переводом кубинского «¡Patria o muerte!» с добавлением «Аллах акбар»^[16], даже выросший в сельской мусульманской среде Шамиль Басаев будет строить свой образ скорее с Че Гевары, чем со своего исторического тезки.

Более того, несмотря на оскорбления и жертвы 1930-х годов, значительное число чеченцев в 1941–1942 гг. пошло воевать в Красную армию (как предыдущее поколение пошло служить в Дикую дивизию) и сражались геройски. Данные о количестве чеченцев, воевавших в горах против советской власти и присоединившихся к частям Вермахта, следует воспринимать скептически, поскольку исходят они от той самой советской организации, которая специализировалась в массовом выявлении иностранных агентов, хотя в тех условиях такого рода сопротивление советской системе, несомненно, имело место.

Как бы то ни было, официальное оправдание высылки чеченцев и ингушей наверняка не соответствует реальности угрозы восстания в тылу Красной армии. Соображения Берии и Сталина навсегда останутся нам неизвестны, потому что, естественно, они не отложились ни в архивных документах, ни в воспоминаниях их подчиненных. Никакой объективной логики в решении о высылке чеченцев и ингушей не просматривается, возможно, ее вовсе не было. Но скорее всего здесь мы сталкиваемся либо со сталинским параноидальным пониманием управления многонациональной державой и обеспечением контроля над стратегическими ресурсами (нефтью), либо с какими-то бериевскими махинациями по укреплению его личной власти на Кавказе. Сталин, в отличие от старых марксистов, не сомневался в объективном существовании национальных чувств и верил в безграничные возможности вождей творить историю, как ученый господствует над лабораторным экспериментом. Убирая целые народы, Сталин просто ликвидировал последствия бесперспективных с его точки зрения экспериментов. Повторяю, это не более, чем попытка реконструкции хода сталинских мыслей.

В феврале 1944 г. 387 тыс. чеченцев и 91 тыс. ингушей были депортированы со своей родины^[17]. Не менее четверти погибло, что означает потери буквально в каждой семье. Около трети живущих сегодня чеченцев прошло через лишения и чудовищные несправедливости ссылки.

Период ссылки имел глубоко противоречивые последствия для вайнахского национального самосознания. С одной стороны, в экстремальных условиях противостояния народа репрессивному режиму укрепились традиционные институты социальной солидарности — семья, клан, землячество, суфийские братства, нормы боевой взаимовыручки и геройского самопожертвования. С другой стороны возникли совершенно новые представления — депортация служила в глазах чеченцев доказательством, что они страдают как единая чеченская нация, отмеченная трагической избранностью. Им также пришлось овладеть русским языком и навыками советской городской среды, научиться жить бок о бок с другими национальностями СССР.

Поразительно, что события 1944 г. не отложились в чеченском историческом сознании как злодеяния русских (сравните отношение армян к геноциду 1915 г.) или, скажем, грузин — Джугашвили, Берия и Гвишиани. Многие чеченцы, вспоминая февраль 1944 г., непременно упомянут о легендарном русском солдате, который отказался убивать безоружных людей и сам был застрелен энкавэдэшником, или о раскулаченном казаке в казахстанской ссылке, поделившемся с чеченцами шубой или коровой. Эти эпические рассказы играют роль важнейшего психологического компенсатора в чеченском массовом сознании, позволяя разделять русских на плохих и хороших, а, следовательно, и продолжать жить рядом с ними. Без этого нельзя понять, как десятки солдатских матерей в период недавней войны скитались по чеченским домам и порой-таки вызволяли своих сыновей — мыслимо ли такое с азербайджанскими матерями в Карабахе или с грузинскими в Абхазии?

В 1957 г. Хрущев восстановил Чечено-Ингушскую республику с административным центром в практически русском городе Грозном и согласился на возвращение чеченцев и ингушей, которые и без разрешения группами и в одиночку пробивались к себе на родину. Между прочим, Грозный/Джохар-гала — вероятно, единственный город в мире, где сегодня есть площадь имени Н.С. Хрущева (есть, кстати, и проспект М.С. Горбачева).

Возвращение коренного населения, прошедшего за 13 лет ссылки ускоренную школу советской пролетаризации, породило в восстановленной Чечено-Ингушетии серьезные проблемы. Появление в течение двух лет 340 тыс. человек, в том числе 120 тыс. работоспособного возраста, перегрузило экономическую и социальную сферу автономной республики. Высокая рождаемость среди чеченцев, особенно сельских, которая характерна для народов, понесших огромные людские потери, продолжала опережать довольно скромные капвложения Москвы в Чечено-Ингушетию. В то же самое время формирование современной структуры потребления, усугубленное колхозами малоземелье и разрушение традиционных форм сельского хозяйства привели к структурной безработице, охватившей от трети до половины населения^[18].

По официальной советской статистике Чечено-Ингушетия оказывалась беднейшей территорией в составе РСФСР. То, что это на деле не совсем так, мог увидеть любой, кто побывал в чеченских аулах тех лет. Конечно, часть видимости зажиточности следует отнести к кавказскому стремлению не утерять лицо. Значительное число чеченцев, несомненно, испытывало отчаянную бедность и недостаток профессиональных возможностей. Тем не менее, приученный к выживанию в суровых условиях и предприимчивый чеченский народ выработал механизмы компенсации в тех областях, где государство не справлялось и не обещало серьезного улучшения. Один из них — традиционные для Кавказа большесемейные домохозяйства, позволяющие кооперироваться нескольким поколениям относительно дальних родственников. Видимо, этим следует объяснить удивительный факт предотвращения голода в годы недавней войны и после нее.

Другой главный механизм экономического жизнеобеспечения чеченского общества — трудовое отходничество. Как минимум 20 тыс. мужчин ежегодно уходило из Чечено-Ингушетии на «шабашку» в Россию, Сибирь и Казахстан. Уход на заработки был также одним из основных источников и мотиваций возникновения чеченской организованной преступности в России.

Шабашничество служит в нынешнем чеченском и, шире, в кавказском обществе центральной моделью социальной организации, которая может легко приспосабливаться к другим целям и условиям. По моим наблюдениям и опросам, в 1994–1996 гг. партизанские отряды создавались именно как бригады шабашников — стихийно организованные группы, объединенные общей целью и добровольно делегирующие власть авторитетному, бывалому человеку^[19]. В такой группе пригодятся любые типы социальной солидарности — родственные, возрастные, дружеские, соседские, тейповые земляческие, религиозные. Поэтому при желании в чеченских отрядах можно увидеть и тейповые признаки, но тогда придется проигнорировать все остальные. Война — особый вид трудовой деятельности, и наверное, не случайно, что другая эффективная армия на Кавказе возникла в Карабахе, где также живут привыкшие к советской шабашке патриархальные горцы, культура и сознание которых сочетают современные технические навыки и глубоко крестьянские этнические традиции.

Кавказская культура ставит мужчину в жесткие рамки социального стереотипа поведения. В юности позволительно быть «джигитом», но довольно скоро надо обзаводиться семьей и домом и продолжать доказывать себя в качестве хозяина и отца перед семьей, соседями, родственниками и памятью предков. Корень большинства проблем Северного Кавказа в последние годы кроется в утрате обществом механизмов воздействия на молодых «джигитов», которые, с одной стороны, лишились экономической возможности обзавестись полноценной семьей и всеми связанными с этим социальными обязательствами, а с другой стороны, лишились и мужских ролей, предлагавшихся советским образованием и образом жизни. Проще говоря, в нынешнем «беспределе» молодому чеченцу не стать ни летчиком, ни отцом-кормильцем большой семьи. Идеально-нормативный кавказец (что, увы, далеко не всегда относится к кавказским люмпенам в городах России) всегда подтянут, собран, потому что всегда ощущает себя под прицелом оценивающих взглядов, мужских и женских — а настоящий ли он кавказец? Благородный ли он мужчина? Хороший ли хозяин? Поэтому сохранивший традиционные представления кавказец не запьет от бедности, а пойдет добывать средства на строительство дома — тяжким трудом на стройке, хитроумной торговлей, наконец, разбоем.

С начала 1990-х годов чеченская мафия превратилась в феномен новой массовой культуры России и обросла всеми характерными легендами, присущими ранее американскому городскому фольклору 1920-х годов. Действительно, реальная траектория чеченских группировок в Москве и других городах повторяет опыт сицилийских эмигрантов в США. Молодые парни, попавшие из патриархальной деревни в огромный город, не имея преимуществ образования, денег и городских навыков, возобновили и переиначили в новой обстановке традиционные институты клановой солидарности и воинского поведения, что позволило им выбить себе нишу во враждебной или безразличной к ним социальной среде. В отличие от азербайджанцев и грузин, чеченцы не могли привезти в Москву прибыльных товаров со своей родины. Такого рода молодым немногочисленным чеченским мигрантам оставалось рассчитывать только на самих себя и на показное насилие. Выработанное в годы депортации презрение к советской законности здесь смешивалось с традиционными кодексами поведения, результатом чего оказалась одна из самых эффективных криминальных сетей современной России (организацией это неустойчивое явление назвать трудно).

Надо особо подчеркнуть, что военные опасности, в которых формировался в течение столетий чеченский народ, закрепили культурные ожидания рождения большого числа мальчиков. После возвращения из ссылки в чеченских семьях рождалось много детей. Людские потери депортации были компенсированы высокой рождаемостью в течение одного десятилетия. В период между 1957 г. и революцией 1991 г. общая численность чеченцев более чем удвоилась, с немногим более 400 тыс. до миллиона человек^[20]. Это означает, что среди чеченцев более половины составляла молодежь. К 1980-м годам создалась гигантская разница в демографической структуре между чеченцами и русскими. (Впрочем, это у русских в послевоенный период резко снизилась рождаемость, с четырех–шести детей на семью в начале века до одного-двух).

В крестьянской семье дети довольно рано становятся рабочей силой, а у всех горцев мира мальчишки еще и защитники. В современной городской среде дети — гораздо более долгосрочная, крайне трудоемкая и дорогостоящая инвестиция. Урбанизация и пролетаризация (переход семьи на доход исключительно в виде зарплаты, без подсобного хозяйства) неизбежно приводят к снижению рождаемости. Соответственно меняются и социальные представления (сколько детей достаточно для семьи), но это происходит с запозданием в поколение. Именно этот демографический переход происходил среди чеченцев в 1960–1980-е гг. Их численность быстро росла, представления о нормах потребления и жизненного уровня уже стали или становились современными советскими (т.е. дом должен быть кирпичным, с газом, водой и светом), а год от года снижавшая темпы роста экономика СССР не успевала создавать приемлемо оплачиваемые рабочие места для молодых чеченцев. Они и станут основным «социальным динамитом» революции и бойцами войны за независимость. К объективным демографическим и социально-экономическим проблемам следует добавить глубокие психологические переживания, связанные с геноцидом, и продолжающееся административное унижение.

О чеченской «пассионарности» написано очень много и зачастую крайне замысловато. К объяснению необыкновенно высокого и порой болезненного уровня национального самосознания среди чеченцев в последние годы постоянно привлекается ислам, что, на мой взгляд, совершенно излишне. Мы имеем дело в данном случае с сочетанием двух социально-психологических комплексов — состязательности (см. «„Яхь“ мегаломаний»), особенно ярко выраженной в эгалитарной чеченской культуре, и синдрома нации, пережившей геноцид. Синдром геноцида хорошо известен на примере израильтян и армян. Как правило, поколение, непосредственно перенесшее чудовищную травму, переживает ее внутренне и остается безмолвным. Лишь спустя некоторое время память о геноциде превращается в центральный комплекс национального сознания, и тогда как будто прорывается плотина. Люди испытывают жгучую потребность сделать свои мысли и переживания публичными, создать символические и материальные механизмы защиты, и в этот момент никакие средства и планы не могут показаться чрезмерными для обеспечения выживания и безопасности национального коллектива. Должно пройти время и произойти какие-то события, приносящие символический катарсис, ритуально очищающие массовое сознание от преследующих его кошмаров, прежде чем произойдет нормализация национальной культуры. И в случаях Армении и Израиля процесс переживания памяти о геноциде, увы, включил в себя фазу войны с имеющими лишь опосредованное отношение к геноциду соседями. Чечня сегодня проходит тот же путь, и это во многом вина властей брежневского периода, подавляющих попытки публичного переживания травм депортации.

Советские власти отказались предоставить какую-либо моральную или финансовую компенсацию за депортацию и даже запретили упоминать сам ее факт, опасаясь, что чеченцы с таким оружием в руках потребуют себе слишком многого. До 1988 г. партийно-государственная структура Чечено-Ингушской АССР находилась под контролем восходящей еще к сталинскому периоду сети бюрократического патронажа, в которой господствовали русские. Периодические массовые протесты чеченцев и ингушей, сохранение в республике непроницаемых для КГБ и других органов советского государства религиозных и родственных сфер жизни коренного населения использовались грозненской номенклатурой для оправдания своего правления «неблагонадежной» автономной республикой в нарушение даже обычных норм советской национальной политики. К примеру, в соседнем Дагестане продолжали действовать десятки мечетей. В Чечено-Ингушетии мечети были разрушены в период депортации, и восстанавливать их уже не разрешалось. На руководящих позициях в Грозном и даже в районах не соблюдались пропорции национального представительства кадров^[21]. Об этом немало чеченских и ингушских партийцев с героической наивностью и страстью пытались сообщить в московский ЦК. Так появились первые диссиденты.

По всей видимости, положение в Чечено-Ингушской АССР объяснялось скорее нежеланием местной русской номенклатуры делиться местами с напористыми и действующими в земляческих и семейных связках нацкадрами, чем особым недоверием советских властей к чеченцам (многие из которых успешно добивались положения за пределами своей родины). Прописка в Грозном была ограничена, как и в большинстве крупных городов СССР. Москва же предпочитала не вмешиваться в дела национальных автономий, как стало обычно в годы брежневского правления. Из всего этого у чеченцев, как у многих советских евреев, складывалось болезненно двойственное представление о государстве, в котором им выпало жить Им очень хотелось быть признанными полноправными гражданами и слиться с этой властью. Среди чеченцев, как ни удивительно, есть свои не просто коммунисты (вспомним Сажи Умалатову), но и настоящие сталинисты! В то же время, любую бюрократическую несправедливость чеченцы были склонны считать проявлением национального гнета, тайным преследованием их народа.

По моему убеждению, главную причину национальной революции 1991 г. следует искать в социальных, культурных и административных проблемах и барьерах, которые возникли при быстром перемещении чеченского населения после ссылки из национальной сельской местности в советскую городскую среду. То же самое относится, кстати, и к борьбе ингушей за место в городе, который был к ним ближе всего — Орджоникидзе (Владикавказ). В обоих городах существовало достаточно устоявшееся население, которое относилось к наплыву «деревенщины» с обычным городским пренебрежением.

Старая промышленность Грозного, как и Орджоникидзе, росла медленно и не справлялась с высоким естественным приростом и миграцией сельского населения. Оборона города от деревни в этих условиях неизбежно перерастала в национально-статусные противоречия, которые приобретали концентрированную форму в политических действиях городских правящих групп^[22].

Безусловно, можно найти множество исключений на личном уровне. В то же время, не было человека, не сталкивавшегося с бытовыми предрассудками и бюрократическим произволом с расистским оттенком. Местные власти изо всех сил старались «удержать обстановку» и заодно свои позиции. Доходило до полного гротеска. По просьбе грозненского обкома историк Виталий Виноградов, неплохо образованный, вальяжный научный сотрудник еще сталинского профессорского закала, взялся доказать, что чеченцы добровольно присоединились к России и возглавить официальные торжества по поводу этого невероятного события. Позднее это оправдывалось поручением самого Суслова, озабоченного идеологической ситуацией в автономной республике, откуда в Москву постоянно шли жалобы^[23]. Но виноградовское рвение было совершенно местного происхождения. Новая интерпретация чеченской истории была превращена в тест на лояльность (или на оппортунизм). Те, кто проявляли несогласие или сомнение, подвергались обычным партийно-административным методам воздействия, которые ломали профессиональные карьеры. В условиях провинциального Грозного, откуда большинству местных интеллигентов было попросту некуда деваться, профессор Виноградов фактически получил право распоряжаться доступом в культурно-интеллектуальные круги. С наступлением гласности, перевернувшей прежнюю систему идеологических координат, знаковая фигура Виноградова превратилась в совершенно конкретную мишень и тем самым — мощный катализатор независимой общественной активности.

О политической канве чеченской революции писали много и крайне противоречиво. Как всегда, ключевые участники событий (Зелимхан Яндарбиев, Юсуп Сосламбеков, Руслан Хасбулатов) строили свои мемуары сообразно собственной политической необходимости; журналисты и публицисты были склонны сводить все события к вульгарной интриге^[24]. Очень многое я уяснил в долгих разговорах с Андреем Фадиным, чьи репортажи из Чечни в «Общей газете» для меня остались примером того, как сочетать умный анализ с человеческим достоинством и четкой политической позицией. либо писать выспренно иносказательно; политологи новой постсоветской волны увлекались замысловатыми терминами и концепциями, нередко плохо переведенными с английского языка; историки же отказывались увидеть подлинную революцию в событиях, происходящих в центре провинциального советского города, где все действующие лица были как будто хорошо знакомые посредственные персонажи из обыденной советской жизни. Однако, на то и революция — невероятные дни, во время которых заурядные люди творят весьма незаурядные дела. Еще больше замутили картину всевозможные расследования и депутатские запросы, с наивной буквальностью воспринявшие поэтическую метафору — если солнце всходит, то это кем-то тайно проплачено.

Насколько это было возможно сделать по опубликованным источникам, первыми последовательность событий лета-осени 1991 г. в Грозном восстановили Кристофер Панико и Джон Данлоп^[25]. Ближе всего к реконструкции событий на сегодня подошли Карлотта Голл и Томас де Вал, опросившие многих из участников^[26]. Предстающая перед нами картина падения советской власти в Чечне и проще, и в тоже время, гораздо хаотичнее, чем обычно представляется. Как в любой революции, между 19 августа и началом ноября 1991 г. происходил стихийный процесс борьбы за государственную власть, в котором важную роль играли массы рядового населения, случайность и непрофессио нальные политические лидеры, отстранявшие от власти прежних профессионалов. Как и все революции, чеченская началась совершенно неожиданно (вспомним хрестоматийный пример Ленина, в январе 1917 г. вздыхавшего перед молодыми социалистами Швейцарии, что его поколению не дожить до следующей революции). За три месяца до своего свержения Доку Завгаев, полный восточного радушия и притворства, признавал перед московскими журналистами, что демократизация в его владениях действительно идет постепенно, «зато посмотрите, какая мирная, какая прекрасная наша родная Чечено-Ингушетия!»^[27].

Вайнахская демократическая партия (ВДП), созданная в 1989–1990 гг. учителем и поэтом Зелимханом Яндарбиевым, малоизвестным молодым журналистом Мовлади Удуговым и другими столь же не влиятельными, но активными личностями, имела (или так утверждалось) отделения практически во всех селах. Однако ВДП почему-то почти не проявилась ни в революции, ни после. То же самое касается и Партии Исламского пути Бислана Гантамирова, роль которой сводилась к вооруженной охране своего вождя. До августа 1991 г. предсказания конца коммунистического режима и грядущего освобождения Чечни от имперского ига носили сугубо риторический характер, и к такого рода заявлениям все привыкли. Простых чеченцев куда больше занимал рост цен, развернувшаяся в республике номенклатурная приватизация, и внезапное закрытие обычных летних маршрутов шабашников в Казахстан и Россию.

Ничего за пределами обычного не произошло и 19 августа 1991 г., когда первый секретарь Чечено-Ингушского рескома Доку Завгаев уехал в Москву представлять республику в Ново-Огаревском союзном договоре. Завгаев старался быть как все, что на тот момент означало: как Назарбаев — ни радикал, ни реакционер, а мудрый отец своего народа. Эта публичная роль Доку Гапуровичу решительно не удавалась. Его народу требовался лидер поярче.

В период ГКЧП Завгаев попросту прятался и выжидал где-то в Москве. В самом Грозном лишь несколько десятков местных демократов и «националов» собирались на одной из площадей, движимые не столько чувством протеста, сколько желанием почувствовать поддержку другу друга, убедиться, что они еще живы и находятся на свободе. Грозненская милиция и КГБ, не получившие инструкций из Москвы, на всякий случай предупредили демонстрантов «не обострять». Яндарбиева как личность известную забрали, но тут же отпустили^[28]. Странная нерешительность властей озадачивала и внушала надежду. Из Москвы тем временем доходили противоречивые сигналы.

В народной чеченской и ингушской среде ГКЧП воспринимался как непосредственная угроза нового выселения — ведь на президентских выборах июня 1991 г. Ельцин получил в Чечне около 77%, а в ингушских сельских районах и все 90%, поскольку ингуши свято верили, что Ельцин и Старовойтова вернут им Пригородный район (см.«История одной сделки»). Это выглядит наивно, однако в случае людей, перенесших выселение, к их преувеличенной оценке своего места в драме ГКЧП следует относиться всерьез. 

Очевидно многие революционные мобилизации в истории начинались с дней великого страха и неуверенности в будущем, порождавшими горячее желание и готовность идти на жертвы и чрезвычайные действия, чтобы предотвратить чудовищную угрозу.

Когда опасность ГКЧП миновала, людей охватило ликование. Толпы хлынули на площади Грозного на третий день, превратив протест в настоящий революционный карнавал. Для чеченского народа это был долгожданный катарсис — эмоциональная разрядка после многих лет, когда прятали в глубине души, в семейных преданиях все ужасы и унижения высылки, когда приходилось гадать, как отреагирует начальство на запись «чеченец» в документах — не сочтут ли опять за неблагонадежного, не вполне советского человека? В те дни вдруг стало можно выйти на люди и крикнуть, показать всем своим видом — да, я — чеченец! Мы чеченцы! Наша страна — Чечня! Отсюда мода на папахи, кинжалы, ружья, громкий зикр — публичное моление кунтахаджинцев, и прочие внешние проявления этничности, которые так привлекали журналистов, искавших в Чечне кавказской экзотики.

По правилам народного карнавала требовался герой-избавитель и поверженный злодей. На первую роль идеально подходил Дудаев, настоящий генерал, к тому же летчик, полный романтической любви к родной Чечне, где никогда не жил и потому не был связан обыденными воспоминаниями и знакомствами, которые бы снижали образ.

Рыхловатый приспособленец Завгаев чуть меньше подходил на роль злодея, но другого не было. Как часто случается в революциях, последний правитель старого режима был едва ли не реформатором по меркам предшествующей эпохи. Еще в 1989 г. избрание чеченца Завгаева первым секретарем Чечено-Ингушского обкома КПСС стоило немалых усилий и праздновалось как победа перестроечных сил. Именно Завгаев санкционировал в 1990 г. проведение Конгресса чеченского народа и поддержал Декларацию о суверенитете — впрочем, тут он просто следовал примеру Назарбаева и Шаймиева, которых Горбачев, как Президент СССР, пытался противопоставить новой российской власти Ельцина. В этом и заключалась основная позиционная слабость Завгаева (не говоря о его весьма посредственных политических способностях — долгая аппаратная служба на вторых ролях отбила у Завгаева умение реализовывать свою волю). Завгаев пал жертвой распада ориентировавшейся на Горбачева политической клиентуры, взрыва послепутчевых эмоций у себя на родине, и, как ни странно, неразберихи в ельцинском лагере.

В отличие от марксистских революционеров прошлого, Ельцин не имел ни программы, ни партии. Власть досталась ему слишком легко и слишком быстро, да и прошли времена кадровых партий и четких идеологий. За неимением организации комиссаров Ельцину приходилось импровизировать и действовать по принципу личного знакомства, в основном в среде российских депутатов призыва 1990 г. Всего несколько месяцев спустя властные реалии возьмут верх над революционно-демократическими предрассудками, и Ельцин начнет заключать союзы с региональной номенклатурой. На Северном Кавказе это выльется в поддержку кабардино-балкарского аппаратчика Кокова и северо-осетинского консерватора Галазова против революционных движений, аналогичных и (в Нальчике) прямо вдохновляемых примером Чечни. Даже некогда демонизируемый демократами Шаймиев превратится в партнера и союзника. Но в первые дни после ГКЧП знаковая антитеза «партаппаратчики против демократов» била по Завгаеву.

В вопросе, кого «поставить» руководить Чечней, Ельцин столкнулся с двумя дополнительными ограничителями — во-первых, в его окружении были чеченцы, не желавшие перебираться из Москвы в Грозный, но при этом считавшие своим законным правом иметь там своего человека; во-вторых, в Грозном «ситуация вышла из-под контроля», как и положено при революции.

Одна из первейших задач революции — сообщить о себе «всем, всем, всем» и тем самым вовлечь в борьбу новых союзников за пределами сети личных контактов. В 1917 г. это достигалось контролем над почтой и телеграфом, в 1991-м — над телевидением. Вторая задача революции — защищаться и нападать. Ну, и конечно же, «организовывать и направлять массы». Все три неосуществимы без организации. У Дудаева организации как будто не было — ОКЧН, ВДП, КTHK и т.п. оказались эфемерны (что бы не приписывали себе потом Яндарбиев и Сосламбеков).

И все же организованный авангард был — кто-то повел народ на штурм грозненского телецентра в первые же дни революции и призвал сельских жителей идти в город, кто-то перекрывал дороги в центре города, направлял митинги, контролировал очередь ораторов, организовывал подвоз людей и раздачу еды среди митингующих, кто-то физически выгонял старые органы власти из зданий, наконец, открывал тюрьму и захватывал грозненское управление КГБ (что и взъярило, в конце концов, Москву, где поняли, что утеряли последний рычаг власти в кавказской республике). Без организации чеченская революция так и осталась бы народным карнавалом.

Здесь мы вплотную подошли к «теневой» стороне дудаевского прихода к власти. Тут притаился как будто главный монстр, bête noire, всех расследований и разоблачений. Поэтому призовем на помощь логику и социологическое воображение, дабы не впасть в детективные фантазии. По сути, кавказские теневики — существа из одного семейства с российскими олигархами, только мельче и провинциальнее. Польский социолог Ядвига Станишкис назвала подобных постсоциалистических предпринимателей «политическими капиталистами», поскольку их богатство непосредственно зависит от доступа к распорядительной власти государства^[29].

На менее индустриализованном и соответственно менее советском Кавказе теневые капиталисты возникли задолго до распада СССР и давно срослись с местными властями, помогая бюрократии конвертировать ее административную власть в денежное богатство и осязаемые материальные блага. Этничность играла в этой системе стержневую роль — во-первых, распределение управленческих должностей происходило в соответствии с советской национальной политикой (в Чечено-Ингушетии этот принцип нарушался местной номенклатурой); во-вторых, коррупция требует скрытности и взаимных обязательств, что намного легче достигается внутри своего этнического круга.

Система «политического капитализма» и теневой экономики хронически нестабильна. Она слишком сильно зависит от личных связей, неформальных договоренностей, бюрократических интриг, а в постсоветских условиях ее составной частью стало криминальное насилие и мобилизация массовых протестов. На Кавказе, где власть сильно зависит от внешних контактов в Москве, где она переплетена с этничностью, и где вся эта сложная, исторически сложившаяся конфигурация неизбежно полна противоречий и слабых мест, политическая и экономическая конкуренция прорываются на поверхность в виде внезапных и нередко насильственных событий, объяснение которых, как правило, остается загадкой для наблюдателей, да и самих рядовых участников.

Детали такого рода загадок относятся к компетенции прокуратуры, но проследить общую логику можно. (Впрочем, поскольку одна из первейших задач такого рода вспышек — нейтрализовать государственные органы, то только и остается проследить общую логику.) Логика проявляется при сопоставлении динамики этнических конфликтов с изменениями во властном поле и в экономике, подчеркнем, именно динамики, а не статики обычных утверждений о глубоких исторических корнях. Последнее (статика) лишь говорит нам, во что верили идущие на бой люди; первое же (динамика) объясняет, почему вдруг случился бой и как конкретно он был организован.

Скажем, известно, что абхазы были до 1993 г. меньшинством в республике их имени и при этом периодически испытывали унижения от тбилисского начальства — на которые абхазское начальство отвечало тем же, поскольку это ему позволяло его влияние в Москве. Редко принимается во внимание, что с перестройкой встал вопрос о региональном хозрасчете, а затем и приватизации. Положим, мандариновые плантации были фактически приватизированы еще в хрущевские годы, обеспечив неслыханное благосостояние послевоенных поколений местного крестьянства. Процесс фактической приватизации колхозов, пусть опосредованно, привел к грузино-абхазским столкновениям конца 1950-х и 1970-х годах. В начале 1990-х годах приватизировать уже предстояло основное богатство — пляжи и курорты, а также передоговориться о главном — разделе власти и собственности с новой Грузией.

Все это, конечно, не отрицает того, что в публичной стороне конфликта действовали не обладающие собственностью интеллигенты, добывавшие себе славу и влияние при помощи речей. Таковы были интеллектуалы Гамсахурдия и Ардзинба, а в Чечне — Яндарбиев, Удугов, Сосламбеков и прочие молодые радикалы. Обладатели реальной собственности и экономической власти (советские хозяйственники), как правило, занимали умеренные позиции, опасаясь, что обострение конфликта даст слишком большую власть радикалам и приведет к продвижению новых криминальных собственников снизу. Состоятельным людям есть, что терять в войнах и революциях. Кроме того, обладание властью и деньгами приучает просчитывать свои слова и действия.

Опасения по поводу радикалов и разбушевавшихся масс были совершенно справедливы — и в Абхазии, и в Чечне позднеперестроечный конфликт приобрел собственную инерцию, привел на какой-то момент к власти радикальных идеологов и криминальных предпринимателей. В конечном же итоге было уничтожено само яблоко раздора — та экономика и госаппарат, за контроль над которыми развернулась саморазрушительная борьба.

В индустриальной Чечено-Ингушетии теневая экономика была невелика. Вопреки позднейшим детективным образам, по размаху коррупции и «цехового» предпринимательства Чечено-Ингушской АССР было очень далеко до Грузии и Азербайджана, даже если значительная часть чеченцев и ингушей жила за пределами госсектора (который в любом случае не мог их принять)^[30]. Мужское отходничество (шабашка) и возложенное на женщин приусадебное семейное хозяйство были не теневой экономикой, а стратегиями выживания населения, оставшегося за пределом городской среды и советской социально-экономической структуры. Экономический капитал был сосредоточен в непропорционально большом нефтяном секторе и в стройиндустрии, где традиционно (со времен ссылки) трудилось много чеченцев. До 1991 г. застроенный современными советскими многоэтажками, преимущественно русскоязычный Грозный производил впечатление крупного индустриального областного центра, а не столицы национальной республики. Экономику здесь контролировала дисциплинированная элита советских директоров и партаппаратчиков. Такого рода концентрация обеспечивала партноменклатуре плотный контроль, напоминавший не Среднюю Азию и Кавказ, а скорее промышленные центры российского Нечерноземья, с тем важным отличием, что в чечено-ингушском горном нечерноземье пока сохранилось значительное население, вдобавок молодое, активное, безработное и этнически отличное от большинства горожан.

Чеченская теневая экономика и пресловутая «мафия» сложилась довольно поздно и за пределами родной республики, на «шабашке». Репатриироваться эти явления стали в 1990–1991 гг., когда экономический и политический кризис вынудил вернуться на родину многих чеченских отходников, включая криминальных молодых предпринимателей. Найти себе место на родине оказалось не так легко. Завгаев успел расставить своих людей, да и управленческая элита Чечено-Ингушетии, связанная общим опытом и культурой советской директорской карьеры, брезговала молодыми сельскими выскочками с менее или более явными криминальными наклонностями. Это, конечно, упрощенная картина, но, думаю, в целом верная. К тому же, в 1991 г. Завгаев уже развернул свою номенклатурную приватизацию, и собственность начала уплывать на глазах. Если и был в чеченской революции четко выраженный классовый элемент — то вот он. Однако идеологическое оформление и организация этого потенциально-буржуазного интереса существенно отличалась в условиях постсоветской Чечни.

Как правило, забывается, что молодым богатым чеченцам для начала надо было выстроить себе престижные социальные роли в родных аулах. А это было не так уж просто. Капиталиста-наживалу в ауле бы не приняли, поэтому разыгрывались нео-традиционные образы удачливого джигита, по возвращении домой наделяющего щедрыми подарками многочисленную родню, оказывающего почтение старикам и религии. Отсюда — повсеместное строительство мечетей из красного «итальянского» кирпича, отличающихся только минаретами от таких же показных домов «новых чеченцев». Отсюда и многочисленные дружины телохранителей, нередко оформляемые по моде тех лет как общественно-политические организации. Дружина — это и статусный символ, и способ проявить щедрость, и охрана, и конечно, условие дальнейших побед.

Нео-традиционность производила обратный эффект на чеченских предпринимателей позднеперестроечной поры. Вскоре, по мере развала современной экономики и государства, они начнут сливаться со своими новообретенными ролями, превращаясь в архаичных военных вождей-рэкетиров и исламистов. Эту трансформацию с потрясающей наглядностью можно проследить по фотографиям известных деятелей Чечни 1990-х годов, поколения национально-революционной буржуазии в чеченском исполнении.

В бурные сентябрьско-октябрьские дни 1991 г. организацию и охрану митингов, связь, концентрацию и вооружение «национальных гвардейцев» обеспечили несколько относительно небольших группировок, скрывавшихся под обычными для тех лет титулами СП, арендного предприятия, и прежде всего дружины, выступавшей под именем Партии исламского пути Бислана Гантамирова. Это и был авангард и «субъективный фактор» чеченской революции.

Роль криминальных групп и «теневых» предпринимателей в чеченской революции не стоит преуменьшать и не стоит бояться ее признать. В Великой французской революции было полно авантюристов, включая Наполеона Бонапарта. Мексиканские герои Панчо Вилья и Эмилиано Сапата были самые настоящие разбойники с большой дороги, да и кем было большинство кавказских большевиков-партизан? Не стоит в то же время и преувеличивать власть чеченской мафии. Во-первых, такой организации нет, не было и, вероятно, никогда не будет. Не в чеченских традициях создавать что-либо единое. Есть неформальная сеть, в пределах которой периодически выкристаллизовываются (и как правило вскоре распадаются) отдельные шайки. Во вторых, многочисленные «сильные личности» и их дружины, совокупно именуемые чеченскими незаконными формированиями или организованной преступностью, если разобраться, проявили неспособность стать новой правящей элитой. После прихода к власти Дудаева Бислан Гантамиров (которому в ту пору было всего 28 лет) и Яраги Мамадаев, видимо, главные теневые спонсоры и помощники Дудаева, продержались на крупных постах немногим более года, прежде чем перейти в очередную оппозицию.

Итак, в 1991 г. в Чечено-Ингушетии произошли неординарные, хотя и отнюдь не из ряда вон выходящие события (если рассматривать весь ряд пост-коммунистических переходов власти в 1989–1991 гг.). В дни кризиса ГКЧП власти проявили замешательство, которым воспользовалась оппозиция. В Грозном оппозиция состояла из целого набора организаций, кружков и прото-партий, расположенных в социальном пространстве в соответствии с престижем, имевшимся профессиональным опытом и культурными предпочтениями их лидеров и активистов. Раздробленность политического ландшафта усугублялась национальным делением на три основные группы — русских, ингушей и чеченцев, плюс к тому на демократов и «партократов», и новым разделением уже внутри коренных национальностей на космополитических «либералов» и «национал-радикалов».

Национал-радикалы — в сущности те же самые маргинальные «оголтелые демократы» из неформальных тусовок 1989–1991 гг., которые в России через несколько лет окажутся за пределами политического поля. Это были по преимуществу молодые интеллигенты с несложившимися карьерами и нередко с затрудненной личной жизнью, занимавшие периферийное положение в культурно-политическом поле перестроечной поры. Среди них встречались личности с поистине наполеоновскими комплексами (говорят, таким задолго до перестройки был Мовлади Удугов, с явной пользой для себя штудировавший, закрывшись в своей комнатке, тома из «Жизни Замечательных Людей»). Ничто не предвещало , что именно эти люди должны были прийти к власти. Куда вероятнее, что усидели бы партаппаратчики — власть есть лучшее средство удержания власти, конечно, если не дрогнет рука. Неслучайно во всех остальных национальных республиках РФ сохранились у власти прежние элиты.

В Чечне случилось редкое стечение обстоятельств, включавшее в себя слабость местных властей, замешательство в Москве, социально-демографическую специфику полуиндустриальной Чечено-Ингушетии, но главное — память геноцида. Национал-радикалов понесло на волне народного энтузиазма. На самом деле, объяснять надо не декларативные программы и интриги грозненских и московских лидеров, а характер внезапной революционной волны, всколыхнувшейся в дни августовского путча и исчезнувшей столь же внезапно после прихода к власти Дудаева. Стихийная народная мобилизация прокатится по Чечне еще раз в декабре 1994 г., после ввода федеральных войск. Сегодня трудно даже поверить, что этого могло и не случиться, но в те дни о тотальном газавате говорил, кажется, только Дудаев, и тот ошибся — никакой Кавказской войны не вышло, поднялись одни чеченцы, а еще точнее — многие среди сельских чеченцев^[31].

В обоих случаях роль Дудаева была символической. Ошибка называть его лидером чеченской борьбы за независимость. Он был и останется ее эмблемой. В 1991 г. вокруг Дудаева на некоторое время выкристаллизовался круг интеллектуалов-идеологов и практических организаторов из преимущественно теневого предпринимательства. Это была не партия и не движение, а именно круг (или несколько концентрических кругов), в центре которого стояла фигура харизматического генерала. Круг распался на сегменты уже к концу 1991 г., как только речь зашла о разделе плодов победы — постов в новом парламенте, правительстве, госаппарате и связанных с этим реальных, но чаще оказавшихся мнимыми власти и ресурсов. Однако в сентябре–октябре, в период наиболее острой борьбы, революционная романтика, близость победы и страх, что Москва не даст ею воспользоваться, прочно соединяли тогдашних дудаевцев (большинство из которых станут заклятыми врагами по мере того, как будет выясняться, что государственный аппарат и экономика не выдержали революции).

Подталкиваемый массами и собственной политической неопытностью, дудаевский революционный круг действовал по-чеченски решительно. Как оказалось, чересчур решительно. Разогнав деморализованную местную партноменклатуру и видя, что хаос в Москве парализовал грозненскую милицию и КГБ, дудаевцы нарушили наверняка существовавший договор с Хасбулатовым, и не стали делиться с ним властью. Генерал Дудаев не понимал и боялся профессорских хитростей — кстати, обратите внимание, как отличались эти два чеченца с совершенно разным профессиональным опытом, одновременно взлетевшие во власть.

В дни чеченской революции Хасбулатов еще не стал всесильным спикером, а Дудаев — президентом. Оба нервничали, не знали на кого положиться и чего ожидать от собственных действий. В результате, Дудаев явно поторопился провести свои выборы (ведь никто не сомневался, что осенью 1991 г. он победил бы в любом случае), а Хасбулатов поспешил законодательно объявить чеченский режим неконституционным. Детальное прояснение роли остальных персонажей оставим суду истории.

Так, среди прочих политических фикций постсоветского периода, призванных символизировать предположительно громадный отход от «коммунистического» прошлого, была провозглашена чеченская, как бы, независимость и российская, как бы, блокада.

Чеченская революция победила и Чечня и Россия встали на путь, приведший к войне, в которой чеченский Давид смог победить российского Голиафа, что не принесло ему ни счастья, ни покоя.

Читайте также:

1. «Путь к чеченской революции»;
2. «Политические фантазии в Чечне».

Примечания:

1. Carlotta Gall and Thomas de Waal Chechnya: Сalamity in the Caucasus. New York, New York Universily Press, 1998. p. 81.
2. Тимур Музаев и Зураб Тодуа. «Новая Чечено-Ингушетия». Москва, Группа «Панорама», май 1992 г., стр. 34.
3. Климов Г.А. «Введение в кавказское языкознание». Москва, «Наука», 1986; Johanna Nichols “Chechen”, in: Rieks Smeets (ed.) The indigenous languages of the Caucasus. Delmar, NY: Caravan Books, vol. IV, pp. 1–77.
4. Арутюнов C.A., Абдушелишвили М.Г., Калоев Б.А. «Народы Кавказа. Антропология, лингвистика, хозяйство». Москва, Ин-т этнологии и антропологии РАН, 1994.
5. Cм. работы Я. Чеснова «Чеченцем быть трудно», «Независимая газета», 22 сентября 1994 и М. Мамакаева «Чеченский тейп в период его разложения». Грозный, Государственное книжное издательство, 1973.
6. Структуры вполне феодального типа обнаруживаются уже в глубокой древности, а вольные племена, напротив, могут быть результатом разрушения и мутации феодальных форм. Во всем известной гомеровской Греции мы находим типичные феодальные образы героев типа Ахилла и Одиссея, чей аристократический статус связан с владением исключительно дорогими видами военного снаряжения — бронзовыми доспехами, колесницами и лошадьми, кораблями и фамильными цитаделями. Раскапывать могильники такого общества — радость классической археологии. В той же Греции спустя несколько веков, во времена греко-персид ских войн, мы уже встречаем зажиточных крестьян, объединившихся в гражданскую общину-полис. Основной класс полиса — демос (народ) — одновременно воины-гоплиты, вооружающиеся на свой счет значительно более массовым, чем древняя бронза, железным оружием.

Исключительность классической Эллады — в том, что у древних греков воинская демократия какое-то (довольно непродолжительное) время сочеталась с высокоразвитой городской цивилизацией, покуда противоречия анархической системы не были сняты поглощением городов-государств военной империей (македонской и римской). На более простом уровне примеры взаимного перетекания феодализма и демократической общинной организации находятся в Бирме и Аравии, Афганистане и Черногории, среди берберов Северной Африки и скандинавов эпохи викингов.

Среди северокавказских ученых следует особо отметить исследование адаптационных свойств горской демократии: М.А. Агларова «Сельская община в Нагорном Дагестане в конце XVIII–XIX в.», Москва, «Наука», 1988. См. также Еdmund Ronald Leach “Political systems of Highland Burma: a study of Kachin social structure”. Boston Beacon Press, 1965. Perry Anderson “Passages from antiquity to feudalism”. London, Verso, 1974.
7. Непревзойденной остается элегантная и проницательная обобщающая работа Джона Баддели, написанная еще в начале XX в. (John Baddeley “The Russian conquest of the Caucasus”. London, 1908.) Также см. исчерпывающее обозрение источников Моше Гаммера (Moshe Саmmer “Muslim resistance to the Tsar: Shamil and the conquest of Chechnia and Daghestan”. London: F. Cass. 1994.
8. Cм. работу Александра Беннигсена «Шейх Мансур». Предисловие проф. В.Г. Гаджиева. Махачкала, Фонд «Тарих», 1994.
9. То, что ельцинская Россия не развалилась даже после поражения в Чечне, и что никакое государство не спешит захватывать бывшие советские территории, наиболее наглядно показывает, насколько нормы современного мира изменились по сравнению со статусной логикой империй прошлого, и как глобальная капиталистическая экономика оперирует финансовыми и товарными потоками, а не землями и народами. Georgi М. Derluguian and Scott L. Greer (eds.) “The changing geopolitics of the world-system”. Westport, Connecticut: Greenwood Press (forthcoming).
10. Эйдельман H.Я. «Быть может за хребтом Кавказа: русская литература и общественная мысль первой половины XIX в. и кавказский контекст». Москва, «Наука», 1990.
11. Liubov G. Derluguian, “The Unlikely Abolitionists: The Russian Struggles Against Slavery and Slave — Trade in the Caucasus, 1801-1864”. Ph. D. Dissertation. Department of History, State University of New York at Binghamton, 1997.
12. Моя гипотеза опирается на документированную работу В.К. Акаева «Шейх Кунта-Хаджи». Жизнь и учение. Грозный, НИИ гуманитарных наук, 1994.
13. Самурский (Эфендиев) Н. Дагестан. London: Society for Central Asian Studies reprint series №20, 1990 (1925); Marie Bennigsen Вгохuр “The last ghazawat” In: idem (ed.) “The North Caucasus barrier. The Russian advance towards the Muslim world”. New York: St.Martin’s Press, 1992.
14. Эклектические взгляды Дудаева на историю развития человечества отражены в его программной статье «К вопросу о государственно-политическом устройстве Чеченской республики». Грозный, «Ичкерия», 1993.
15. Из выступления Л. Усманова в Чикаго, май 1998 г.
16. Текст чеченского гимна в контрастном сравнении с молением имама Шамиля разбирается в книге князя Анатоля Ливена: Anatol Lieven “Chechnya: the tombstone of Russian power”. New Haven: Yale University Press, 1988, pp. 356–359.
17. Авторханов (Уралов), Абдуррахман. «Убийство чечено-ингушского народа». Москва, Из-во «Вся Москва». 1991.; см. также John Dunlop. “Russia confronts Chechnya. Roots of separatist conflict”. Cambridge, Cambridge University Press, 1998. pp. 58–60.
18. Гужин Г.С. и Чугунова Н.В. «Сельская местность Чечено-Ингушетии и ее проблемы». Грозный, Чечено-Ингушское книжное издательство, 1988. стр. 56.
19. Американскому журналисту Томасу Гольцу удалось проследить на видеопленке создание, первые бои, печально известную «зачистку» и последующее изгнание из села партизанской группировки в Самашках.
20. Айдаев Ю. и Айдаев А. «Тяжкий путь к миллиону» в книге «Чеченцы: история и современность». Под общ. ред. Ю.А. Айдаева, Москва, «Мир дому твоему», 1996, стр. 226-232. Dunlop John. Op. Cit, 72 and 86.
21. Michael Rywkin “Power and ethnicity: party staffing in the autonomous republics of the Caucasus in the middle 1980’s”. Central Asian Survey, vol. 12, № 3 (1993), pp. 347–364.
22. Miroslav Hroch “From national movement to the fully-formed nation”. New Left Review 198 (March/April 1993), pp. 3–20.
23. См. Cailotta Gall and Thomas de Waal “Chechnya: Calamity in the Caucasus”. New York: New York University Press, 1998, p. 79.
24. В качестве наиболее полезных источников считаю своим долгом отметить репортажи из Чечни Людмилы Леонтьевой и позднее Санобар Шерматовой и Галины Ковальской, а также аналитическую справку Тимура Музаева и Зураба Тодуа «Новая Чечено-Ингушетия». Москва, Группа «Панорама», май, 1992. Очень многое я уяснил в долгих разговорах с Андреем Фадиным, чьи репортажи из Чечни в «Общей газете» для меня остались примером того, как сочетать умный анализ с человеческим достоинством и четкой политической позицией.
25. Cristopher Panico “Conflicts in the Caucasus. Russia’s war in Chechnya”. Conflict Studies 281. Washington, DC. Research Institute for the Study of Conflict and terrorism, July 1995. John Dunlop. Russia confronts Chechnya. Roots of separatist conflict. Cambridge, Cambridge University Press, 1998.
26. Carlotta Gall and Thomas de Waal “Chechnya: Calamity in the Caucasus”. New York, New York University Press. 1998.
27. «Московские новости», № 16, 1991.
28. Яндарбиев довольно правдоподобно, хотя и со своей неизменной патетикой, описывает событие 19 августа в своих мемуарах »В преддверии независимости». Грозный, «Ичкерия», 1994.
29. Jadwiga Staniszkis “The dynamics of the breakthrough in Eastern Europe”. Berkeley, University of California Press, 1991.
30. Гужин Г.С. и Чугунова Н.В. «Сельская местность Чечено-Ингушетии и ее проблемы». Грозный, 1988.
31. Очень ценно, по всей видимости, совершенно искреннее признание Шамиля Басаева, сделанное в 1997 г. Басаев сказал, что для него самыми трудными были первые три дня войны, когда он сомневался в том, что чеченцы смогут подняться и воевать против регулярной армии. («Комсомольская правда», 19 января 1997 г.).

---

---